Михаил Соболев - За туманом

Бабушка Маша дожидалась рейса на Магадан; летела в гости к сыну. Втроём нам было не так тяжело, как остальным пассажирам. Мы могли по очереди сходить умыться, перекусить. Двое «держали» место отлучившегося третьего. Дополнительное неудобство доставлял багаж Надежды: чемодан и большая сумка. Они всё время путались под ногами.

Первое время девушка, несмотря на мои уговоры, не соглашалась сдать вещи в камеру хранения. Мол, скоро полетим. Позже, когда согласилась, вещи перестали принимать — в хранилище не осталось свободных ячеек.

Спасибо бабушке Маше: она, как будто приросла к креслу и никогда не отказывалась присмотреть за вещами. Миловидная, улыбчивая, седенькая, похожая на учительницу старушка с умилением рассказывала нам о своём сыне-милиционере, большом начальнике на Колыме; показывала фотографии трёхлетних щекастых внуков-близнецов. Пожилая худенькая, аккуратная женщина, казалось, символизировала собой счастливую, уютную старость.

К концу пятых суток, вечером, когда, изнемогая от ожидания, мы в очередной раз услышали по трансляции о задержке всех рейсов по метеоусловиям до утра, бабушка Маша уговорила нас сходить в кино:

— Ну что вы молодые сидите, как старички. Развейтесь, погуляйте по свежему воздуху, съездите в город. Здесь — недалеко.

— Ой, неудобно, баб Маш, — засмущалась Надя.

— Идите-идите, я всё равно сижу, что мне, трудно? — из глаз очаровательной старушки лучилась доброта.

В кино мы не пошли: метёт, холодно, автобус с насквозь промёрзшими стёклами никак не хотел заводиться. Распаренный, в расстёгнутом полушубке и сдвинутой на затылок шапке-ушанке немолодой водитель чертыхался, копаясь в двигателе. Мы с Надей переглянулись и, рассмеявшись, повернули назад. Ехать в город расхотелось. Держась за руки, немного погуляли по авиагородку. Снег поскрипывал под ногами: «хрум, хрум» — шагал я; «скрип, скрип, скрип» — переговаривались Надины сапожки. Заглянули в полупустое зимой кафе-мороженое и мужественно съели по двести граммов крем-брюле. Поиграли немножко в снежки, согреваясь, — невысокая, полненькая, но ладная, она смешно, по-девичьи, замахивалась из-за головы снежком и всё время смеялась. Тёмные пряди выбивались из-под вязаной красной шапочки, падали на глаза…

Потом долго стояли на заметённой снегом еловой аллее, ведущей к аэровокзалу. На опущенные ресницы девушки садились снежинки, щёки и нос холодили, волосы чуть уловимо пахли больницей, а мягкие пухлые губы были сладкими от малинового сиропа…

В зал ожидания мы вернулись минут через сорок, замёрзшие и смущённые. Ни бабушки Маши, ни Надиных вещей не было. На наших местах по-хозяйски расположились незнакомые люди.

— Простите, тут сидела бабушка такая маленькая? — неуверенно обратился я к пассажирам.

— Бабушка? — усевшаяся на «моё» кресло женщина с маленьким ребёнком на руках, оглянулась. — Минут двадцать, как ушла.

— А вещи? Здесь стояли.

— Вещи она забрала.

Ребёнок заплакал, и женщина стала его укачивать.

— Вот сумку оставила, просила присмотреть.

На «бабушкином» кресле одиноко стояла старая хозяйственная сумка.

В милицию мы обратились не сразу, долго не могли поверить в худшее.

Зато дежурный старший лейтенант нисколько не удивился:

— Пять суток, говорите, сидели вместе? Добрая такая, симпатичная старушка? Эх, молодёжь, молодёжь! Каждый час передают по трансляции о том, чтобы пассажиры смотрели за вещами и не доверяли их посторонним лицам.

Милиционеры расстегнули «молнию» на бабушкиной сумке. Внутри лежали лишь пустая водочная бутылка и завёрнутый в газету гранёный стакан.

— Николай, — позвал дежурный сержанта. — Быстренько с парнем пробежались по залу ожидания. Погляди на автобусной остановке и стоянке такси, заскочи в камеру хранения.

Быстро!.. Таксистов, таксистов опроси! У них глаз намётанный. А вы, девушка, присаживайтесь к столу — будем писать заявление.

Самое неприятное было в том, что Надежда оставила в сумке все документы, деньги и билет на самолёт. Мне бы такое даже в голову не пришло. Деньги и документы я держал при себе, в потайном кармане. Положение осложнилось тем, что Благовещенск, куда летела Надя, расположен на границе с Китаем, и въезд в него разрешался в то время только по спецпропускам. Спасибо ребятам из линейного отдела милиции: к середине следующего дня они получили ответ из Благовещенского УВД, подтверждающий показания девушки, а уже вечером посадили её на первый же попутный борт (погода налаживалась, и полёты возобновились).

Я проводил девушку до стойки регистрации. Помахал рукой, но так и не произнёс слова, которые она надеялась услышать:

«Обязательно напиши, Надюша, слышишь! Буду ждать!»

«Зачем, — зевнул я? — Захочет — напишет! Куда еду она знает, я сто раз говорил».

Надежда, не мигая, смотрела на меня. Глаза её потемнели и стали огромными…

На следующее утро объявили о регистрации на мой рейс.

При посадке самолёт так трясло и болтало, что едва малыш Ил-14 коснулся шасси земли, пассажиры с облегчением перевели дух. Уши у меня заложило, и никак не удавалось избавиться от неприятного чувства «глухоты». Уже потом, часто летая по служебным делам через Зональное, я узнал, что аэропорт со всех сторон окружен сопками. Взлетно-посадочная полоса тянется в котловине, и лишь в самом её конце, с поворотом градусов на тридцать, открывается свободное для полёта пространство над морем. Посадка осложнена тем, что снижение идёт «по дуге» и в несколько приёмов. Направление ветра и плотность воздушного потока при этом непостоянны. Самолёт часто «проваливается».

Местный пейзаж не внушал оптимизма. Я мечтал увидеть море, а вокруг — серое небо, сопки, тайга и тот же самый проклятый снег, что надоел уже до смерти на материке.

Взлётное поле: пяток самолётов, с полдюжины маленьких красных вертолётов на стоянке, поодаль — два ангара из рифлёного оцинкованного железа и двухэтажное кирпичное здание аэровокзала с застеклённой вышкой на крыше. Чуть в стороне на шесте болтался гигантский полосатый сачок-«матрас».

У выхода из аэровокзала нетерпеливо дымил выхлопной трубой и дрожал от нетерпения отработавший своё «Пазик».

Забросив пожитки в автобус, я расположился на заднем сиденье. «Пазик» бодро трусил по дороге, напоминающей гигантскую тропу, расчищенную в снегу лопатой великана. По обе стороны дороги возвышались снежные насыпи. «Пазик» то взбирался в гору, то спускался вниз, на равнину, притормаживая колёсными цепями.

«Вот я и прилетел на краешек земли, — грустил я, стараясь разглядеть за замороженным окошком хоть что-то. — Что же меня ждёт впереди?»

Сквозь «вату», закупорившую уши, не было слышно ни натужного рева двигателя, ни визга тормозов, ни лязга цепей. То и дело, набирая в грудь воздух, я задерживал дыхание и, весь багровый, надувал щёки, пытаясь продуть уши. Это мне удалось лишь, когда за окном замелькали тёмные одноэтажные бревенчатые дома, — автобус въезжал в городское предместье.