Роман Лерони - Не говорите с луной

Она обжигает рот, он на пару секунд немеет, и старший лейтенант слегка паникует от мысли, что не чувствует во рту свои «обмытые» звёзды. Вдруг, глотнул по случайности и нетрезвости. Он прижимает язык к нёбу, сильно, с остервенением елозит ним. К водочному вкусу тотчас добавляется вкус крови и слабая боль. Раскрыв рот, он высыпает звёзды на ладонь. Они в слюне и красноватых жилках.

— Злой ты, лейтенант, — почему–то говорит командир и придвигает к молодому офицеру остальные четыре нераспечатанные бутылки с водкой. К бутылкам выбрасывает на стол два блока с сигаретами «Космос».

— Забирай и вали на хрен! Если с кем будешь ещё «мыть звёзды» — увижу, пойдёшь под трибунал. Под суд отдам, …ть! За пьянку, …ть! Ты меня понял, тоннеля? За всё ответишь, сука!

В это «всё» вложен такой ёмкий смысл, что нет желания сомневаться в действительности угрозы.

— Дтак дкочна, — отвечает старлей, понимая, что уже не может нормально говорить. Опьянение растворило речь.

— Всё, офицер, ну тебя на …й, как тебя там… Отслужил ты у меня. Есть приказ. Едешь, б…ть на Большую землю. Замена, е…ть–копать!

Иди к начальнику штаба. У него все бумаги. Два часа тебе на сборы, и я тебя больше не вижу, мудак! Никому ни слова. Никому ни капли. Ты понял?

Ответить по уставу не получается. Немота, словно липким тестом, склеила губы. Вместо этого лейтенант по–дурацки щёлкает каблуками.

— Ты ах…ел, мать твою …ть! Цирк мне тут топчешь, гондон! Я тебя живьём на х. й посажу, выбл…ок!

Под аккомпанемент этой тирады старлей распихивает по карманам и рукавам комбеза водку и сигареты. Он смотрит на часы над головой командира. Начало одиннадцатого ночи. Транспорта в такое время на Читу или Даурию не найти и не встретить, но он всё равно не будет оставаться, а уйдёт тотчас, пешком, ни с кем не прощаясь. Просто уйдёт в ночь. Вполне возможно, что новым местом назначения может оказаться какой–нибудь таёжный ломоть под Уссурийском или шмат сырой тундры под Ленском. Но это уже не важно.

Под часами отрывной календарь. Чёрные циферки безучастно свидетельствуют, что заканчивается 1992 год.

В кабинете начштаба из–под стола видны ноги в тёплых, подбитых овчиной сапогах. Короткий пинок по ним не приносит никакого результата. Офицер мертвецки пьян и валяется на полу. На столе лежит конверт, подписанный ФИО старшего лейтенанта. Запустив в него руку, офицер извлекает стопку бумаг, среди которых находит деньги и воинское требование, где указан пункт назначения. «Бобруйск. БССР». Денег мало, но большего никто не даст, и, более того, можно быть уверенным, что начфин не потребует подписи в расходной ведомости, хотя подпись там наверняка уже стоит, как и за каждое, ранее полученное жалованье. Спасибо уже за то, что не надо мучиться, сдавая должность. Спасибо и прощайте.

Через час на трассе его подбирает пустая «теплушка». Она едет в Читу. Одну бутылку он даёт водителю, добавив пару пачек дефицитных сигарет, остальное выпивает сам. Потом выныривает время от времени из липкого и тяжёлого алкогольного дурмана, чтобы блевать в форточку на мелькающую рядом обочину. Утром ему хорошо, не смотря на то, что терзают жажда и головная боль.

Белоруссия легла мягкой повязкой на раненую отчаянием душу. После раскалённых пустынь Узбекистана, острых гор, после лысых ветреных сопок Забайкалья, лесистый простор Беларуси, с её аккуратно вычерченными городами да пряными хуторками, приятно напитывал сознание. Женская приветность согревала сердце, и хлипкая европейская зима была не в состоянии лишить молодого человека этой благодати. Теперь эта повязка слетела, содранная лишениями дальней дороги, да навалившейся отчаянной несуразицей новых обстоятельств.

Круглый майор уже начал уставать. Он перестал качаться на каблуках и подпрыгивать в своих стараниях быть убедительным. Старший лейтенант, как и прежде, его не слушал, про себя досадуя, что ему не удалось надышаться белорусской весной. Здесь же она была жиденькой, вжатой меж гор, выдавленной на редкую, забитую среди камней, растительность. Была середина марта, но листва уже набиралась сока, шелестела на сильном ветру, перемешивая пыль. К столь ранней весне лейтенант был более привычен. Цветущие абрикосовые сады в феврале он хорошо помнил из своих лет учёбы в Узбекистане. А о том, как переступал через размокшие сугробы на майские праздники в Забайкалье, вспоминал не без содрогания. Он тяжело вздохнул. Слишком много географии на такую короткую жизнь. Не приходился ли он родственником Миклухо — Маклаю? Узнай он об этом — не удивился б.

Из уединённых размышлений его вывела тишина. Майор стоял напротив, сверля его пытливым взглядом. Левченко укорил себя за оплошность, что слишком увлёкся сетованием на горькую судьбу, пропустив какой–то вопрос офицера.

— И долго мне ждать, лейтенант?

— Виноват, товарищ майор. Задумался.

— Задумался?! О чём?

— О выводах, товарищ майор.

Это был штамп. Старый добрый штамп, обычно успокаивающий всех желающих «построить» зазевавшуюся жертву.

— Интересно–интересно, — пробубнил майор. — Выводы, значит, делаешь?

— Так точно!

— Правильные?

— Так точно, товарищ майор.

— И откуда к нам такой думающий прибыл?

Новых размышлений о незавидной собственной судьбе у старшего лейтенанта уже не было, чтобы отвлечься во время следующего майорского «разгона», поэтому благоразумно решил более не умничать. Себе дороже.

Он назвал прежнее место службы.

— А–а–а! — не без злорадства протянул майор. — Из тёплых краёв, значит… И за что тебя так?

— Не русский. — Что же ещё можно было сказать?

— Еврей?

Сложно было ответить на этот вопрос. Во–первых, он никогда не видел в армии евреев, хотя провёл в ней едва ли не всю жизнь, начиная с младенческого возраста, родившись в семье военнослужащего. Вовторых же, вряд ли какой еврей был бы, окажись по нелепой неосмотрительности в армии, дважды дураком, чтобы позволить упечь себя в такую даль, как этот гарнизон, находящийся если не на краю земли, так на краю когда–то необъятной страны мира.

— Нет, товарищ майор. Советский я…

Глаза старшего офицера потеплели.

— У нас все такие, — сказал он, и в его голосе более не было прежнего недовольства. — Сложно, но служим. — И зачем–то с ударением добавил: — Родине!..

Он взял молодого офицера за локоть и повёл за собой в открытые ворота части.

— Сначала представься дежурному. Я тебя возле плаца подожду. Проведу в штаб. Тут недалеко, ну, чтобы не блудил. Вдруг, передумаешь. Были и такие.

Вряд ли он говорил серьёзно. Куда было бежать? Бежать — это раз и в сторону, сто метров, пусть пять километров, но не тысячи. Да, и куда бежать, если тебя нигде не ждут? Ждали тут. Лучше быть там, где нужен, чем натирать бока, пытаясь устроиться там, где всем на тебя плевать.