Саша Окунь - Камов и Каминка

Здесь, перед этой крохотной фреской, Каминка понял, что женщина, с которой его свела судьба, тем и отличалась от всех остальных, что понятие греха ей было неведомо. Она была частью того, древнего, исчезнувшего мира, странным протуберанцем, занесенной в наше, совсем иное время. Наша мораль, наши законы были ей неведомы, как неведомы они ветру, свету, дождю. Она, единственная из всех тех, кого он знал, была свободна.

Что снилось в его первую светлую иерусалимскую ночь художнику Камову, а может (по причине ужасной усталости, изнеможения даже – шутка сказать, отмахать пару тысяч верст), и не снилось, мы сказать не сможем, поскольку, даже если и снилось чего, узнать об этом не представлялось никакой возможности, ибо, если так можно выразиться, душа его надежно, как рыцарь сияющими доспехами, была укрыта броней самодисциплины, выкованной годами одиночества, упорства и веры. Когда-то, хоть и крайне редко, он позволял себе чуть ослабить стальной панцирь и допустить прикосновение близкого человека, но слишком часто доверчивость его оборачивалась ударом, нанесенным порой по невежеству, порой по бестактности, но подчас и намеренно, с желанием причинить боль, по возможности сильную и долгую. Теперь уже многие годы никому не удавалось преодолеть барьер, который воздвиг художник Камов между собой и остальным человечеством, и даже во время сна часовые его души бдительно несли свою вахту, не давая никому возможности приблизиться на опасное расстояние.

Сны, как известно благодаря работам одного венского господина и его последователей, являются ключиком, с помощью коего дано открыть дверцу, ведущую к детству человека, к секретам (в том числе и от него самого), обусловливающим становление его характера, его личности. Но поскольку вход во сны художника Камова нам заказан, а в то же время, как сказано, юные, так сказать, формирующие годы имеют немалое значение для уяснения характера человека и, соответственно, для нашего повествования, героем которого художник Камов безусловно является, мы для краткого описания оных позволим себе воспользоваться имеющимися в нашем распоряжении разнообразными обрывочными сведениями, слухами и даже кой-какой информацией, подчерпнутой из его досье, хранящегося в архивах Комитета государственной безопасности. С досье мы ознакомились при помощи господина, в свое время к деятельности этого учреждения причастного.

Итак, начнем с того, что северная окраина Выборгской стороны – ленинградского района, где рос Миша Камов, – не имела ничего общего ни с благородством дворцов и ансамблей центра города, посередь которого торжественно несла свои воды закованная в гранитные набережные Нева, ни с нежной, задумчивой прелестью Мойки, канала Грибоедова и связывающих их поэтическим лабиринтом улочек и переулков. В ней не было капризной роскошности ар-нуво Петроградской стороны и романтики продуваемых морским ветром линий Васильевского острова. Это был район глухих брандмауэров, краснокирпичных складских зданий и фабрик, безликих, однообразных серых домов, и только тяжелые грозди майской сирени и запах корюшки по весне, да еще бесплотный, доводящий до тихого помешательства свет белых ночей свидетельствовали о причастности Выборгской стороны к безумной градостроительной авантюре, учиненной венценосным маньяком на гиблых чухонских болотах. И совсем не исключено, что доходящая порой до лапидарности простота композиционных и ритмических решений, сочетающаяся с изысканной непритязательностью цветовых отношений и грубоватой текстурой, а также скрытая за всем этим, затаившаяся щемящая нежность работ художника Камова уходят своими корнями в торфяно-подзолистую тощую почву Выборгской стороны. Вслед за весной приходило в район невыразительное скромное лето, а затем осень разукрашивала чахлые садики и газоны фейерверками золотых шаров, алыми, карминными, фиолетовыми взрывами георгинов, белыми созвездиями астр, но это недолгое, словно внезапное улучшение состояния умирающего, торжество местной флоры обрывалось серой сетью дождя, и Выборгская сторона медленно погружалась в беспросветную, промозглую темень питерской зимы.

Каждый человек с младенчества проходит сквозь череду травматических столкновений с действительностью, своего рода прививок, пусть болезненных, но необходимых. Эти столкновения оставляют в душе человека раны, большие и маленькие. Порой они начинают ныть, зудят, и человек приобретает вредную привычку их расчесывать, но по большей части они рубцуются и, не напоминая взрослому человеку о своем существовании, становятся своего рода броней из шрамов, защищающей его от новых ударов. Беда, если какая-нибудь из ран не заживает, и тогда нет покоя душе человеческой, мечется она, изнывает, нигде и ни в чем не находя себе отдыха и успокоения. Вот такая незажившая рана, исподволь отравляя весь организм, тайно кровоточила в душе художника Камова.

Вряд ли бы мать Камова призналась в том, что не ощущала привязанности к своему сыну, более того, она была бы глубоко оскорблена, приди кому-либо, в том числе и ему самому, в голову обвинить ее в душевной черствости и безразличии к своему ребенку. Ее, которая, словно ломовая лошадь, напрягая последние силы, тащила на себе всю семью, умирающего от туберкулеза мужа, полупарализованную свекровь и ребенка! В тяжкое военное и послевоенное время их надо было кормить, одевать, обувать, надо было стоять в очередях, ругаться с соседками по коммунальной кухне, нужно было создать какое-то подобие уюта в двадцатидвухметровой комнате с окном, выходящим на слепой брандмауэр, нужно было зарабатывать деньги. Жизнь этой женщины с изможденным, рано постаревшим лицом проходила в постоянных усилиях, хлопотах, отчаянных попытках удержать на плаву сотканный из горестей, бед, безденежья и несчастий утлый челнок своего семейства. Единственной отдушиной была для нее изостудия в выборгском Доме культуры, которую она ухитрялась посещать вечерами по вторникам. И когда под ее старательной кисточкой возникал букет полевых ромашек или на фоне разделочной доски бутылка кефира рядом с буханкой хлеба, когда на четвертушке бумаги заново рождалась «Девушка с персиками», перерисованная с репродукции в журнале «Огонек», душу ее окутывало невыразимое блаженство, неслыханный покой снисходил на нее, и какие-то мгновения своей каторжной жизни она была безмерно счастлива. Это правда, что у этой измученной женщины не было ни сил, ни времени на элементарные, так необходимые ребенку знаки любви, на объятия, поцелуи, игры – был бы обут, одет, накормлен. И хотя, казалось бы, в зрелом возрасте художник Камов мог бы понять (возможно, даже умом понимал) и пожалеть свою мать, обида, с детских лет терзавшая его душу, жила и по сей день. И кто знает, быть может, страсть к искусству с детства пылала в нем так ярко не только по причине природного таланта, но и по причине неодолимого желания обратить на себя внимание матери, обозначить свою причастность к ее увлечению, добиться похвалы, ласкового взгляда, шутливого подзатыльника, быстрого поцелуя – кто знает…