Саша Окунь - Камов и Каминка

– Так вышло, – равнодушно сказал Гоги. – Жизнь меня пользовала, как микроскопом гвозди забивала. – И засмеялся.

В этот вечер художник тренировался рассеянно и бестолково. Выйдя из раздевалки последним, он столкнулся с Гоги, крутящим в руке ключ. Извинившись, Каминка проскользнул в дверь и медленно пошел вверх по улице. Был одиннадцатый час, и ночь уже окутала Иерусалим своим нежным прохладным покрывалом. Из сада Эфиопской церкви тянуло тонким, дурманящим ароматом испанского жасмина. В желтом круге света перед знаменитым йеменским фалафельным киоском толпились иностранные рабочие с питами и жестянками пива в руках.

– Что это вы, мэтр, тренировались сегодня, как вареный слизняк? – раздался позади язвительный голос Гоги. – Творческие планы одолели?

– Какие там планы, – отмахнулся художник Каминка и неожиданно для самого себя рассказал о трагедии, причиной которой он, по-видимому, являлся, и о возможных последствиях.

– Значит, так, – сказал Гоги. – Я понимаю, пацан, что ты себя винишь, но не по делу. Во-первых, неустойчивая, лабильная психика, не дай бог связаться. Во-вторых, типичный случай истериозной психопатки. Главное – настоять на своем и быть в центре. Ни малейшего чувства опасности, блин, полное презрение к здравому смыслу и абсолютное отсутствие совести. Неспособность и нежелание видеть хоть на сантиметр дальше своего дорогого носа. Третье: ты, рыцарь хренов, и представить не можешь, что бы она с тобой сделала, если бы ты по слабости ей уступил. Но попотеть-то тебе придется, и, заметь, все из-за американцев. Что за народ, демократы сраные. – Гоги сплюнул. – Ты пойми, чтобы власть держать, вовсе не телеграф, почта и банки нужны. Яйца нужны. Человек, плотно за яйца ухваченный, на удивление послушен. Поверь мне, я знаю. Отсюда моральные кодексы строителей коммунизма, нацизма, феминизма и, кстати, законы твоего Августа… Повиниться тебе, пацан, придется – ну, там вовремя не просек проблему и не донес по начальству. С другой стороны, вряд ли это поможет. Ты им для примера нужен. Значит, так, дай-ка мне имя и адресок твоего ректора, глянем, что это за мужчинка. И еще я корешу одному звякну, и ты ему отзвони. – Они остановились у стоянки. Гоги открыл свою машину, потом залез в карман вытащил мобильный, потыкал в него пальцем. – Записывай. Позвони ему сегодня же, скажи от меня. Этот адвокат не таких, как ты, отмазывал. Ну, будь здоров, не бзди.

Выслушав сбивчивые объяснения художника, адвокат задал несколько вопросов, а затем сказал:

– Перед тем как пойдете на разбирательство, справьтесь у секретарши, передала ли она ректору заказное письмо от адвоката Пичхадзе. Если нет, потребуйте, чтобы до начала разбирательства письмо было бы у него на столе. Без этого в спектакле не участвовать, ясно? И вышлите мне завтра чек на три тысячи шекелей. Учтите, сумма со скидкой пятьдесят процентов. Как другу Гоги. Привет.

Утром в четверг художник Каминка явился на разбирательство. Как всегда, первым делом по приезде в Академию, благо приехал он на полчаса раньше назначенного часа, он пошел в буфет, чтобы выпить утренний капучино. Встреченные им коллеги либо, коротко кивая головой, срочно начинали торопиться по важным делам, либо делали вид, что не замечают его. В одиночестве он пристроился у окна. Внизу, за арабской деревушкой, грязно-белыми кубиками высыпанной на склон холма, лежала Иудейская пустыня.

«Интересно, почему я совершенно ни о чем не думаю? – думал художник Каминка, тупо глядя на хорошо знакомый ему пейзаж. – Ну совершенно ни о чем не думаю, а ведь надо бы подумать. Хотя бы о том, что я скажу. Ведь надо будет что-то сказать. Что-нибудь сказать. Что-нибудь сказать. И о пейзаже я не думаю. Смотрю и не думаю. Ни про цвет, ни про ритм, ни про историю. Здесь ведь все история, а я не думаю…»

Из оцепенения его вывел резкий голос Анат, секретарши ректора:

– Ну что же это вы, Каминка!

Художник вздрогнул и очнулся:

– А что…

Секретарша, высокая полная дама лет тридцати, не разжимая губ, процедила:

– Что? Все вас ждут. А вы кофе тут пьете.

Художник Каминка растерянно посмотрел на картонный стакан нетронутого, уже холодного капучино, вскочил, замешкался на секунду, не выпить ли кофе – у него внезапно пересохло во рту, – но секретарша уже повернулась и, покачивая обтянутым фиолетовыми тайцами широким задом, между которым и розовым топиком блестела полоска голой спины, двинулась в сторону ректората. Художник Каминка послушно поспешил вслед за ней. Какое, в сущности, рвотное сочетание этот розовый и фиолетовый… Они прошли по коридору, завернули направо в приемную, секретарша, кивнув на дверь ректора, двинулась к своему столу, и тут Каминка вспомнил про письмо.

– Ректору письмо должно было прийти, – сказал он и поморщился, услыхав свой заискивающий голос, – от адвоката письмо. С нарочным.

– Вы не слышали разве, вас ждут, – не глядя на него, сказала секретарша, садясь на свое место.

– Нет, нет, – заторопился художник Каминка, – это важное письмо, посмотрите, пожалуйста. Оно… Я тогда вообще не пойду! Там дата стоит, оно заказное, вы обязаны…

Секретарша оценивающе взглянула на занервничавшего преподавателя. Инстинкт самосохранения, обостренно развитый у большинства чиновников, подсказал ей, что передача письма, даже если и будет перестраховкой, ущерба точно не принесет. Кивнув головой, она порылась в стопке бумаг, лежавших на правой половине стола, выудила желтый конверт, вложила его в синюю папку и, громко стуча каблуками, вошла в кабинет ректора. Художник Каминка проскользнул за ней внутрь и, пробормотав: «Здрасте всем», пристроился на свободном стуле у дальнего конца стола. Во главе стола располагался ректор Юваль Янгман, человек из породы мужчин, на которых всегда хорошо сидит костюм, с властным лицом, крупным носом и брезгливо приспущенными углами губ. Справа от него протирала очки генеральный директор Академии Яаара Бар Он, яркая, лет под сорок, молодо выглядящая брюнетка, с жестко очерченным красивым ртом. Рядом с ней что-то рассматривала в мобильном телефоне декан Глория Перельмуттер. Напротив них сидели представительница союза студентов красоточка Орли Пелед и председатель профкома преподавателей Арье Курцвайль, седобородый сухой старик в вязаной кипе, непонятно как державшейся на лысом блестящем куполе головы. Голубоглазая блондинка с оттопыренной круглой попкой и манерами королевы класса, Орли запомнилась художнику Каминке двумя столкновениями. Первое произошло в самом начале года, когда во время обсуждения работ – упражнение на построение основных форм – в ответ на критику Орли, капризно дернув плечиком, сказала: «Это моя работа, это мое персональное видение и мое право воплощать его так, как я считаю это нужным». Почувствовав, что его начинает заносить, но не в силах сдержаться, художник Каминка злобно прошипел: