Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза

В ясное майское утро ученики собрались в школе. Они пришли необыкновенно торжественные, приодетые. А лучший ученик пришел один с тем же деланным спокойствием на лице. Поздоровался с учителями, сидевшими на веранде, прошел в класс. Прозвонил звонок, и экзамены начались. Учитель написал на доске темы. Ученики склонились над своими тетрадями.

Вечером учитель, устроившись в пустом классе на втором этаже, стал проверять работы. Он очень волновался за своих учеников. Осторожно приоткрыв дверь, в комнату вошел завуч.

— Можно? — сказал он, виновато улыбаясь. Потом присел рядом с учителем, снял кепку, вытер пот со лба. С грустью оглядев стол, стопки ученических работ, он сказал: — Проверяешь… Ну, как написали?

И только уходя, виновато кося глазами, объяснил причину своего неожиданного визита:

— Ты проверял его работу?

— Еще нет, — ответил учитель.

Старый педагог откашлялся и, словно переборов себя, сказал:

— Все-таки тяжелое у него было детство. Без отца ведь рос парень. Сейчас у него дома все в страшной тревоге. Очень прошу тебя, не будь особенно строгим к нему.

— Он хочет медали?

— Нет, отнюдь нет. Он боится, что срежется. Он говорит, что где-то пропустил букву, а какую-то фразу написал неправильно.

Завуч, словно скинув с себя тяжелый груз, облегченно вздохнул и вышел. И почему-то после его ухода молодого учителя охватила непонятная грусть. «Что это за просьба? Откуда этот страх?» Он мог ожидать любой просьбы, но только не этой. Он даже не допускал и мысли о таком повороте событий. Учитель отыскал работу лучшего ученика и, увлекшись чтением, не заметил, как отложил в сторону ручку.

В Борчалы Агарагим провел всего одну ночь.

Тоже глупость, ей-богу, — вчера приехал, а сегодня кати обратно. Хоть бы денька три погостить здесь, отдохнуть от бакинского шума, от городской суеты, подышать чистым воздухом, попить вкусной родниковой воды. Когда он, нехотя подойдя к машине, сел за руль, теща снова стала его упрашивать, чтоб не уезжал, но ей ответила Перване: «Нельзя, мама. В понедельник у него дела».

«Плевал я и на их дела, и на понедельник!» — тронув машину, мысленно выругался Агарагим, но тут же подумал, что не очень-то на них плюнешь, в понедельник он должен принимать экзамены у заочников…

Агарагим глядел на плоские сероватые холмы, тянувшиеся вдоль шоссе, и думал, какая это, в сущности, мука — часами одному сидеть вот так, за рулем. Когда ехали в Борчалы и рядом были жена и дочка, те же самые холмы не казались такими безрадостно-серыми, и дорога не была такой закрученной, и асфальт не так слепил глаза. Колеса, и те шуршали иначе, а сейчас прямо как фонтан какой — плещет, баюкает, сон навевает. Подумать только: больше четырехсот километров! Крути и крути баранку… Агарагим сразу затосковал, но тут же одернул себя: нельзя четыреста километров тосковать да злиться — сердце лопнет. Успокоиться надо, чем-то отвлечься. А в конце концов, подумаешь — далеко!.. «Жигули» новые, что им четыреста километров? Колеса шумят? Включи приемник. Запусти магнитофон. Какого черта приобретал ты тогда японский магнитофон, тысячу отвалил спекулянту?

Агарагим нажал клавишу, и грубоватый низкий голос турецкой певицы, похожий на голос подвыпившего мужчины, наполнил салон, заглушив водопадное журчание колес.

Агарагим слушал грустную песню, и мысли у него были невеселые. Да… Целый месяц куковать одному в трехкомнатной бакинской квартире. Целый месяц — ни жены, ни дочки. Сам себе чай вскипяти, сам обед свари, сделай уборку, на базар съезди… Ну, допустим, зайдет иногда старший брат, ну и что — все равно одиночество есть одиночество.

Каждый год повторяется одно и то же. Перване, как кончились в школе занятия, берет дочку — и к своим, в Борчалы, а он один торчит в Баку в ожидании отпуска. Этим летом впервые отправил семью не поездом, а сам отвез на новеньких «Жигулях». Хорошая вещь машина, где захотел, там и остановился — отдыхай себе. И езжай куда хочешь: в горы, в сад, в лес… Вот только характер у Перване, трудно с ней — вроде бы молодая женщина, а чтоб куда-нибудь на курорт… Он бы куда хочешь жену повез, хоть за границу. Путевку достать — раз плюнуть, позвонил, и все. Так нет же, ей не надо ничего, кроме Борчалы.

— Но, понимаешь, старики так ждут! Побуду с ними два месяца в году, для них это счастье. Ведь у них никого, кроме нас! Ну сам подумай!

Агарагим прекрасно понимал жену. Конечно, два месяца в году погостить у родителей, порадовать стариков — хорошее, благое дело. И все же сейчас он пришел к решению: нельзя до такой степени быть под башмаком у жены, больше он не согласен весь отпуск торчать в Борчалы. Раньше хоть машины не было, руки были связаны, теперь, слава богу, и машина есть, и деньги. Погостили у стариков недельку-другую, ну и хватит, сели в «Жигули» — и в путь, смотреть новые места. А иначе чего ради покупать машину? Кучу денег потратили!

«Вы уж меня простите, дорогие тесть с тещей, но я хочу жить своим умом».

Агарагим облегченно вздохнул, как человек, пришедший наконец к трудному решению, поглядел на дорогу и увидел, что подъезжает к Казаху. Впереди стоял памятник-самолет, он так сверкал на солнце, что казалось: это не самолет, а крылатое солнце опустилось на постамент. Это был памятник первому летчику-азербайджанцу.

Молодцы казахчане, не забыли в повседневной суете о погибшем герое-земляке!

Возле памятника дорога разветвлялась. Налево уходило главное шоссе — на Казах; это была его, Агарагима, дорога. Направо уходила дорога поуже, и на ней вдалеке желтело что-то похожее на копну сена: Агарагим разглядел, что это не копна, а грузовая машина, так заваленная сеном, что не видно было даже кабины.

Подъехав к развилке, Агарагим выключил магнитофон, сбавил скорость, объехал стоящую у развилки машину, и вдруг — удар!.. Правое стекло разбилось, осыпав осколками сиденье. Сперва Агарагим не понял, что случилось, а когда понял, почувствовал вдруг такую боль, будто в спину ему вонзили нож. Он с трудом вылез из машины, ноги его не слушались.

Правое переднее крыло было смято, передняя дверца вогнута внутрь, правый фонарь разбит вдребезги. Еще не придя в себя, с бьющимся сердцем Агарагим взглянул на грузовую машину. У подножки кабины, замерев от ужаса, стоял тщедушный парнишка. Он был настолько худ и хлипок, что, если б не черные, в ниточку, усы, можно было бы подумать — мальчишка.

Боль не отпускала, руки тряслись, коленки подгибались.

— Ты что же наделал, а?! — сказал Агарагим, и ему показалось, что слова эти не выговорились — застряли где-то внутри.

Но парень его услышал.

— Не знаю, дядя, — сказал он дрожащим голосом. — Не видел! Ей-богу, не видел!