Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза

— Агабаджи, — начал Акпер, — я тогда шестой класс закончил, перешел в седьмой. Мы были на эйлаге. Вдоль дороги, ведущей в Аран, я пас скот. И вдруг возле ослика я увидел мальчика одних со мной лет. Он боязливо озирался вокруг. Было ясно, что он чего-то боится. А у меня в руках, клянусь богом, была палка длиной в мой рост. Думаю, вот сейчас огрею его этой палкой, он бросит своего ослика, побежит. Я приготовился, встал на краю дороги. Громко:

— Ты кто?

Я нарочно повысил голос, чтобы этот мальчик среагировал, и ответил бы дерзостью. Тогда бы я обязательно огрел его палкой. Однако мальчик не обиделся, какое там… Жалостливо откликнулся:

— Я из Балчилы, из Балчилы иду.

Я спросил:

— А твой ослик тоже из Балчилы?

— Да, — ответил он, — он тоже из Балчилы.

И затем, опустив шею, умоляюще:

— Ты похож на моего двоюродного братца, давай станем друзьями.

А у меня сердце мягкое, руки сразу же опустились. Сказал:

— Давай.

И этот самый мальчик — это и есть Исмаил.

Акпер улыбнулся. Его чистая светлая улыбка располагала. Подумал: «Друг, даже эта твоя улыбка не спасет тебя от меня. Держись!».

— Ты поговорил, теперь давай я поговорю, — предложил я.

Начиная свой рассказ, я старался не глядеть в глаза Акпера, чтоб не сбиться.

— Это событие, о котором я хотел рассказать, случилось довольно давно… — начал я. Но, взглянув на свою жену, я на мгновение умолк. Мы с ней всегда говорили не столько друг с другом, сколько со всеми. Рассказывали о счастливых событиях жизни, о мелких бытовых происшествиях и других эпизодах. Поэтому, чтоб не сбиться, я решил говорить, глядя на блюдо перед собой, но обращаясь к Акперу:

— В то время наш эйлаг располагался выше, чем ваш. В Союгбулаге. В те годы наше село славилось не пчеловодством. Это ты, брат, выдумал. В гуще леса я, тайно от егеря, собирал в лесу балки и затем, на заре, на каталке отвозил их в долину. Усталый и довольный проделанной работой, я, насвистывая, направлялся к своему шалашу. Отчего-то в то лето я считал себя силачом. Всем сочувствовал — своей старенькой бабушке, высохшим деревьям, хромой лошади, мутным родникам, бесприютным облакам в безбрежье неба… В тот вечер сердце мое было не на месте, оно сжималось, окрашиваясь в смесь радости и сладкой грусти. Причина такого состояния души мне и самому была не вполне ясна. И в этот момент я увидел тебя. Слово «увидел» не передает значение того, что я почувствовал. Сноп света, родившись в мозгу, вспыхнул вдруг, окутав твой образ, навсегда врезавшийся мне в память. И именно тогда у меня родилась мысль относительно тебя и твоего облика. Клянусь, эту мысль можно было смело назвать открытием (смейся, смейся). Хочешь знать, что это за открытие? Ты стоял возле куста боярышника (если этот куст не высох, если его не срубили, то я мог бы и сегодня показать его тебе). Итак, ты стоял у боярышника, втянув голову в плечи. А на голове у тебя была старая большая шапка, натянутая чуть ли не на глаза. Твой пиджак и брюки были так потерты, что с трудом верилось, что некогда они были новыми. А на ногах у тебя были чарыки. Так выглядел твой внешний вид, твоя одежда. А если взять твой физический облик, то его можно разделить на две части. Это, к примеру, как делят страну согласно климату, почве и так далее. Впрочем, и мой облик, если так можно выразиться, связан с таким же делением (смейся, почему не смеешься?). Части твоего тела отличались. Я эти отличия сразу уловил. Я мог их и не увидеть, как мы иной раз не замечаем порой многие вещи или же делаем вид, что не видим их, проходим мимо. Но чтобы не увидеть эти отличия, надо было быть слепым. Я же, увидев эти отличия, был потрясен. Нет, нет, я имею в виду не то, что одно плечо у тебя выше другого. Я имел в виду то, что один глаз у тебя смотрел вправо, другой — влево. Один — на юг, другой — на север. Один — на горы, другой — в долину. Я имею в виду даже не это. Дело было в другом. Твоя правая сторона — плечо, рука, часть лица (надо бы сказать — правое ухо)… Словом, правая сторона твоего тела была отважней, если можно так сказать, левой стороны; правый глаз в сравнении с левым смотрел все же прямо. Твоя левая сторона, начиная с левого глаза и до левой ноги, была более беспомощной, боязливой. Казалось, что она вот-вот истает. Твоя правая сторона ее придерживала, не давала ей рассыпаться (бедняга — правая сторона, находилась в нагрузке). Не знаю, обращал ли ты внимание на то, что в бою человек всегда выдвигает вперед правое плечо. А когда он боится, то бежит, поворачивается через левое плечо. И потом, левая сторона твоей одежды была в гораздо больших заплатах, левый край штанины, левая пола пиджака, в отличие от правой, были короче и еще более истрепаны. Левый глаз больше правого (и сейчас он больше), и в нем был сосредоточен страх всего мира. С тех пор меня всегда волнует один вопрос: отчего левая сторона человека так труслива, так не отважна? Возможно, мы инстинктивно оберегаем сердце, или, может, левое полушарие нашего мозга более чувствительно к окружающей среде? В тот момент между твоей правой стороной и левой шло жестокое сражение, что называется, не на жизнь, а на смерть. Твоя левая сторона говорила — беги, правая приказывала — стой. В этом сражении от меня зависело, кому присудить победу. Тогда в степи мне стало жаль твою левую сторону, и в тоже время я на нее обозлился. В своем сердце я крепко выразился по поводу левой стороны, сказал, что это за жизнь, эй, левая сторона, смотрю на тебя, и честное слово: руки-ноги слабеют, жить не хочется, хоть иди и веревку на шею накинь…

Акпер расхохотался. И этот его смех был чище родника. Какое там превосходство…

— Правую сторону я не то чтобы пожалел, просто я ей посочувствовал, как игиду, который попал в безвыходное положение. Потому что левая сторона (эта негодяйка) не дает правой стороне спокойно вздохнуть, теребит, надоедает, изводит. Почувствовал, что в такое трудное время не помочь правой стороне — не по-мужски. И потому я тогда пожалел твой левый бок, захотел его поддержать, как младшего брата, которого зря несправедливо обидели. Давай-ка лучше станем друзьями, бедный левый бок, чувствительный бок.

Акпер засмеялся.

— Впрочем, мой рассказ — наполовину правда, наполовину выдумка. Эта история случилась в моем воображении, в моих мыслях и что-то сдвинула с места. Будто сон, который мне приснился давным-давно, много лет назад и напугал меня тогда до смерти, затем, каким-то странным образом, годы спустя, вновь приснился.

И когда я завершил эту тему, послышался голос Акпера.

— О, да ты поэт, — сказал он и спешно вытер салфеткой губы. — Агабаджи, Агабаджи, идите сюда, я вам тоже расскажу одну историю, которая врезалась мне в память. (Обернувшись к Исмаилу.) А то, что я давеча тебе говорил, это так — ради шутки. Никогда не забуду, как 20 лет назад юный сын моей тети, которого я горячо любил, тяжело заболел. Причем болезнь его была неизлечимой. Однажды, когда я пришел к ним, он, плача, пожаловался — мол, меня не повезли в Баку, там бы меня вылечили. Мне стало жаль его. Я сказал, приготовься, завтра я тебя возьму в Баку. И тетя, и моя мать, и родственники, и братья — все меня осудили, сказали: «Понапрасну ни себя, ни этого беднягу не мучай. Это гиблое дело». Я сказал, пусть хоть последняя надежда в его душе останется. Наутро мы отправились в путь. Бедняга выглядел настолько плохо, что, глядя на него, можно было испугаться. Казалось, еще чуть-чуть — и его кости на щеках прорвут желтую кожицу. Его взгляд в глубине глазниц лихорадочно горел, наполняясь слезами. Мы решили поехать на поезде. В наш вагон до Баку никто не сел. То ли по той причине, что в поезде было мало пассажиров, то ли оттого что спутник мой выглядел устрашающе. Вагоновожатая также несколько издали с прохладцей спросила: «Билеты есть?». Когда я, взяв машину, поехал по больницам, то понял, что мои родные были правы — что я напрасно привез парня.