Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза

— Я долго размышлял над тем, что ты сказала. Но…

Мысли Матанет, что шарахались в разные стороны, будто вспугнутые пристяжные фаэтона, замерли, застыли в одной точке. Матанет, казалось, внимала Айдыну не только ушами, но и глазами, губами, даже ноздрями.

— Но есть одна загвоздка, — продолжил Айдын.

— Какая загвоздка? В чем?..

— Есть в этом деле одна загвоздка, — задумчиво повторил он.

Муж и жена шептались до самого утра. Неизвестно, о чем они говорили, а что не договорили, но до самого развода они ни разу больше не возвращались к тому горестному разговору. Но именно после той ночи расставание стало неминуемым. В тот день, в суде, когда их развели, Айдын, отведя взгляд, бросил:

— Никто не должен считать себя умнее других. Ты думала, что я не пойму твое истинное намерение.

— Так в чем же заключалось мое тайное намерение? — Матанет чуть не задохнулась от возмущения.

— Сама хорошо знаешь, что это было. Я не хочу возвращаться к тому разговору.

— Нет, отчего же… — Матанет, собрав все силы, старалась подавить гнев.

— Кончен тот разговор. Кончен.

Матанет почувствовала, будто ее сердце прошиб электрический заряд. Перед глазами вдруг прошло все, что происходило между ней и Айдыном с первой минуты знакомства до данного момента, правда, в поблекшем, словно выцветшем виде. Откуда-то пришла и вонзилась в голову любимая фраза бабушки — «будто сердце захолонуло». У Матанет сердце не захолонуло, но вверглось в печаль. Айдын, ее Айдын не должен был так говорить. После этих слов сроки совместного проживания приняли уже реальные параметры. Стало слышно горькое и леденящее дыхание поры расставания.

…Пришел миг расставания. Собрав всю свою волю, Ариадна пыталась остановить душивший ее плач. Но слезы тут же, нащупав себе тропинку, покатились вниз по ее холодным щекам.

У Тесея уже не было сил глядеть на ее лицо, на котором отпечаталась боль разлуки. «Прощай, любимая Ариадна, прощай», — прошептал он про себя. Затем, решительным движением оторвав руки от рук девушки, поднял, закинул на плечо тяжелый клубок нитей, принесенных ему Ариадной. Ариадна торопливо повторяла уже в который раз сказанное: «Не забывай, в этом твое спасение, иди вперед, разматывая клубок, затем, снова собирая нить, возвращайся назад. Только так ты сможешь выбраться из пещеры. Ты одолеешь Минотавра. Я буду ждать тебя здесь, на вершине этой скалы, у этого куста».

Далеко внизу, у самого подножья, необузданные волны моря с силой ударялись о скальные камни. Откатываясь назад, эти волны образовывали различной величины пенистые круги, когда-то родившие Афродиту. Будто в стремлении ожить заново, они сливались друг с другом, таяли друг в друге, разрисовывая какие-то письмена, словно желая ими что-то сказать влюбленным, но прочесть их могли только бессмертные. Разумеется, ни Ариадна, ни Тесей не в силах были прочесть эти письмена, в пенистых кругах волн они могли лишь видеть зыбкий образ прекрасной Афродиты.

Этот страшный труп первой обнаружила женщина-молочница. Каждое утро, по ее словам, она приносила в эту квартиру молоко. Увидев на полу многочисленные кровавые пятна, а затем — лежащий посреди комнаты труп с неестественно раздвинутыми ногами, с застывшей на лице горькой, полной огорчения улыбкой, молочница от пережитого потрясения едва не потеряла сознание, но теперь уже несколько пришла в себя и в который раз заклинала полицейских, задававших в ходе предварительного расследования вопросы, что, увидев дверь незапертой, она чуток, совсем чуть приоткрыла ее. Может, она не должна была делать этого. Конечно, не должна была. А что случилось потом, потом? Молочница, вобрав в себя воздух, прислушалась: доносятся ли изнутри какие-то звуки. И тут, на этом самом месте допроса, молочница, словно сама подставляя себя, утверждала: «В это время, не рядом, а изнутри, из дальней комнаты, будто донесся голос: проходи, мол, проходи, не стой на пороге».

Она хорошо знала этот голос. Уже больше года примерно между семью-восемью часами утра она приносила молоко хозяйке этого голоса — Салиме, которой уже, наверное, стукнуло все сорок, а выглядела как тридцатилетняя. Приносила из далекого Ясамала молоко своей собственной коровы. И зовут корову, если не верите, могу сказать как — Рыжая. Чуть не добавила: «Можете спросить у самой коровы». Но прибывший на место происшествия одним из первых молодой, голубоглазый, с несоответствующими возрасту широкими, даже чуть щеголеватыми усами, капитан так глянул на нее, что она, огорченно пробормотав: «О Господи!», приложила руку к губам.

Да, это был ее голос, голос убитой женщины, всегдашний, нетерпеливый, чуть с хрипотцой. Сколько времени понадобилось молочнице, подумавшей: «Снова с утра натощак курила», пройти от входной двери через коридор в гостиную? Это составило бы от силы полминуты. Смерть хозяйки уложилась в этот промежуток времени. Больше того, молочница добавила то, что особенно запутывало усатого полицейского:

— Пройдя коридор и еще не войдя в комнату, я даже разок кашлянула, чтобы привлечь внимание. Спросила, Салима, ты где, внутри? На сей раз я ее голоса не услышала. Но нет… да, да, сейчас вспомнила, в это время будто из комнаты донесся, да, да, донесся слабый хрип. И я, идя на этот звук, вышла прямо на труп этой несчастной. Чур, избави, Господи, избавь!

«Убалтывая» женщину, полицейские отвели ее в районное отделение.

…Затем события продолжаются в чайхане. Юноша в очках, в зеленой рубашке, что-то стремительно печатает на ноутбуке.

— Как по-твоему, мог кто-нибудь за столь короткий промежуток времени убить человека? Причем такими сильными ножевыми ударами…

— Нет… По всей вероятности, нет…

— Тогда получается, вся «надежда» на молочницу…

— Не верится…

— Я тоже не верю.

— Ты вообще на этом свете чему-нибудь веришь? — Внезапный, звучащий с затаенным гневом голос Самиры, искавшей повода сменить тему разговора, оторвал Фархада от раздумий.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего… Совсем ничего. Ничего не хочу говорить. — Самира уже сама огорчилась своей вспышке.

Низами испугался, что придется снова полоскать старое белье. Осторожно глянул на Джамилю. Нет, и для нее, видимо, нет ничего более постылого, чем ворошить то, что происходило в прошлом, пытаясь вспомнить былые отношения. Даже то, что произошло в иной, прошлой жизни. Что было — то было. Случившееся должно быть прожито только один раз. Какой смысл что-то бередить, воссоздавать вновь?! Этого нельзя допустить. Нельзя! Прошлое осталось в прошлом. Джамиля — боевой солдат словесной пикировки. В этом ее никому не одолеть. Невозможно. На глазах у всех может доказать, что молоко не белого, а черного цвета.