Зденек Плугарж - Если покинешь меня

В тот вечер Гонзик сидел на краю бетонного колодца в углу лагеря и глядел на запад. Уджда — укрепленный пересыльный пункт. Еще на пятьсот километров удалился он от родины. Африканские сумерки быстро опускались на плоскую равнину. Угасала полоска золотых облаков на горизонте, в памяти Гонзика возникла совсем непохожая картина: мошкара вьется над засыпающим Стеклым прудом; там, в дальней дали родного Горацка, на туманных сырых лугах коростель начал свой трескучий вечерний концерт, ему ответили лягушки из камышей. В дружном лягушачьем хоре выделяется громкое кваканье их старого короля. Желтое брюшко карпа мелькнуло над водой и с плеском скрылось в глубине. По воде тихо растекаются круги, они становятся все шире, слабеют, не достигая тростника, растущего вдоль берегов. Голубая вечерняя прохлада стелется над прудом, сливаясь с серо-голубыми сумерками, опускающимися с геральтицких холмов. А за недалеким сосняком вдруг пронеслась дымящаяся ракета — девятичасовой пассажирский, мчась к Знойму, поднял обычный переполох: потревоженный поездом выводок диких уток суматошно понесся низко-низко над прудом, ударяя крыльями по воде, эхо повторяет перестук колес, с переезда доносится прощальный гудок, и все снова затихает.

Терзающие душу образы! Сердце Гонзика живет лишь видениями родной земли. Они чудятся ему во сне и наяву, он дышит ими, они стали частью его души, в них одно его счастье. Родина.

Гонзик очнулся: шаги по песку, французский говор. Сержант и три легионера шли от канцелярии прямо к нему. В руках у них короткие доски и инструменты. Гонзик убрался восвояси. За его спиной послышался стук, в дерево вбивали гвозди, колодец громко резонировал. Парни чему-то смеялись. По панибратскому отношению солдат к сержанту можно было заключить, что это тертые люди. Когда они ушли, Гонзик подошел к колодцу. Табличка на французском, немецком и польском языках угрожающе предупреждала: «Тиф. Не пользоваться!»

Однажды вечером в арабской кофейне под полотняной крышей к Гонзику подсел Жаждущий Билл. Он заказал содовой и вытянул из кармана помятую открытку. Хомбре писал из Феса, что он уже совершил первый парашютный прыжок.

Билл задумчиво гонял соломинкой кусочек льда в стакане с содовой водой.

— Хомбре влип крепко: он попал в глубь страны.

Гонзик посмотрел вопросительно. Билл пристально глядел щелками серых глаз.

— Отсюда до моря шестьдесят километров, — сказал он своим высоким пискливым голосом.

Гонзик нервно оглянулся: за его спиной зазвякали подковы, два полицейских-араба медленно проехали по улице. Гонзик с удивлением подумал, что более, чем содержание сказанного, его ошеломило доверие Билла — редкостное явление здесь, в обстановке предательства и подозрений. Разве этот парень с детским голосом уже забыл, что и Гонзик участвовал в избиении?

— Ты ведь слышал, что говорил полковник на перекличке…

Полицейские исчезли за углом. Гонзик кивнул им вслед.

— В пустыне их как мух.

— Ночью они меня не увидят, а днем я им на глаза не покажусь. Вдвоем все же лучше…

Погибшие караваны, белые кости верблюдов, одинокий тропический шлем, остатки груза, полузасыпанные песком. Какая разница между приятными переживаниями над приключенческой книгой в кухне возле матери и действительностью, к которой можно прикоснуться рукой! «Трус, — сердито подумал он, — ты ведь ушел бродить по свету в поисках приключений. Почему же у тебя теперь колени дрожат?» Но голос разума тут же настойчиво зашептал: «Не рискуй последним, что у тебя еще осталось, любой ценой надо выжить! Мама, Катка, друзья, мусорщик в Нюрнберге — со всеми еще необходимо свидеться. Нужно выкупаться в родной реке, сходить за грибами в лес, снова поработать на линотипе — все это должно произойти, но прежде всего надо уцелеть, пережить безвременье». «Если бы удалось снова попасть домой, — думает Гонзик, — я бы на коленях умолил мать простить блудного сына, руками бы гладил чешскую землю, безропотно принял бы такое наказание и снова вошел бы в жизнь чистым, примиренным, знающим цену всему».

Узкое вызывающее лицо Билла снова отчетливо выплыло перед Гонзиком.

— Туземцы нас ненавидят. Они выдадут нас, что им жалеть двух легионеров?

Билл помрачнел и нервно забарабанил по грязной жестяной крышке столика.

— Дерьмо ты, я так и думал. — Билл закинул ногу на ногу и допил свой стакан. — Околевай где-нибудь в Индокитае, позволь им снять с тебя заживо кожу либо пригвоздить к дереву, выколоть глаза или поджарить на медленном огне — ты можешь выбрать любое из этих удовольствий, а мне что-то не хочется…

— Глупости говоришь! — вскипел Гонзик. — Вранье все это! Те, на другой стороне, ведь тоже люди! Разве ты сделал бы что-нибудь подобное?

Но Билл бросил на стол скомканные франки и встал. Он всунул руки в карманы, сдвинул пилотку со лба на затылок, презрительно оттопырил губы.

— Мое несчастье в том, что Хомбре в Фесе гоняется за шлюхами, а вместо него здесь торчишь ты, сопляк! — Билл яростно сверкнул глазами и пошел прочь.

Гонзик в смятении смотрел на его мальчишескую фигуру. Белый рог пилотки, торчащий над обожженными солнцем оттопыренными ушами, как-то не подходил к узким плечам, слабым, кривоватым ногам в шортах. Скорее школьник, чем воин за «святое владычество белой расы»…

Ночью Гонзика разбудил вой сирены. Заспанный, он подошел к окну: белые длинные лучи протянулись с высоты пулеметных башен и, словно пальцы слепца, ощупывали далекую холмистую местность. В трепетном фосфорическом блеске песчаные дюны выглядели заснеженными. Откуда-то из тьмы, за кажущейся посеребренной вибрирующей колючей проволокой, неподвижно светились два красных огонька — глаза испуганной одичавшей собаки или гиены. У Гонзика пробежал мороз по коже.

— Тревога! Стройся!

Сигнальная труба пронзительно, фальшиво сыграла знакомую мелодию. Где-то у главных ворот застрекотали мотоциклы. Ярко освещенные со всех сторон рефлекторами, заспанные легионеры становились по трое в ряд. Сирена все выла и выла, посылая свои сигналы в темную даль. Так извещались полицейские патрули, состоящие из местных берберов-конников, что начинается охота на несчастного. Опережая беглеца, в сторону севера, к морю, по выжженному краю полетела весть: две тысячи франков!

Наконец звук сирены стал медленно ослабевать и вскоре замер. Теперь послышался громкий голос офицера:

— С кем из вас он говорил о побеге?

Тихо. Слышен лишь дальний лай собак. Легионеры молчат. Первый побег из Уджды свершился.

— Имейте в виду, что дня не пройдет, как беглеца изловят. Не сомневайтесь также, мы ему развяжем язык, и он скажет, кто знал о его замысле. А теперь, пока дезертир не пойман, всякие отлучки из лагеря запрещаются. Если случится еще один побег, весь лагерь будет на сутки оставлен без пищи. Разойдись!