Зденек Плугарж - Если покинешь меня

— Можете все это забрать.

Американец широко зевнул им в лицо, застегнул свой светло-серый китель и вышел, не сказав ни единого слова.

Вечером Вацлав и Гонзик в каком то безотчетно-подавленном настроении отказались идти на прощанье в ресторан «Три викинга», и Ярда упросил товарищей одолжить ему деньги. Вернулся он лишь утром, растрепанный, с лицом бледно-серым, без галстука и без бумажника. Единственно, что удалось из него вытянуть, раньше чем он свалился на постель и захрапел, были несколько несвязных фраз о каких-то девках, на которых он якобы заявил в полицию.

Приятели молча бредут по шоссе. Вот и первые дома Нюрнберга. По площади, перед длинным фасадом казармы, по кругу конечной станции пронзительно скрипит трамвай с табличкой «Мерцфельд». Предместье почти безлюдно в эти утренние часы. То здесь, то там парами бродят американские солдаты в брюках, забранных в гамаши. По проезжей части дороги, на виду у американцев, не обходя луж, с удивительным проворством вприпрыжку ковыляет на деревянном протезе крохотная фигурка в форме немецкого солдата. Когда чехи его обогнали, они были поражены: у «солдата» было веснушчатое лицо двенадцатилетнего мальчика. Его гимнастерка, явно с чужого плеча, болталась на узенькой плоской груди. Выцветшая воинская пилотка была надвинута до тонких просвечивающих ушей, на месте споротой кокарды гитлеровской «лучшей в мире» армии на пилотке осталось темное пятно.

Вскоре появились и первые руины домов, терриконы кирпичной крошки, заросшие бурьяном и лебедой, жилища без потолков и оконных рам. Некоторые окна заколочены досками или «застеклены» картоном. Первые очереди перед молочными и мясными лавками, судачащие женщины с хозяйственными сумками. Уличное движение становится все оживленнее. Американские автомашины мягко и плавно катят по асфальту, на котором выделяются темные овальные заплаты на местах бывших воронок. Вот густая сетка лесов — это строится высокое здание торгового дома, рождается новая жизнь.

Вацлав с приятелями подымается по затоптанной лестнице биржи труда. Они вошли в темные двери вопреки надписи «Keine Arbeitszuteilung» [41] Работы нет (нем.) . .

— Работу? — поднял голову человек в черных сатиновых нарукавниках. — Дружище, вы что, с луны свалились? Здесь уже побывало человек тысяча. Они вроде вас не умели читать надписи на дверях.

Из соседней комнаты вышел лысый толстяк. Шестым чувством он сразу угадал, что перед ним чехи.

— Tschechen, so [42] Чехи, да (нем.) . . Так-так. Припожаловали, значит, сюда; кормите, дескать, нас, господа. Так, что ли? А помните, Herrschaften, Winterhilfe [43] Милостивые государи, кампанию зимней помощи (нем.) . во время войны? — Немец поднял на лоб очки в тонкой золотой оправе. — Много нам тогда чехи помогли? А теперь мы у себя должны проводить новую «винтерхилфе» — на этот раз для чешских эмигрантов!

— А все-таки где мы могли бы найти работу? — спросил Вацлав, комкая шляпу в руке.

— Я вам на это охотно отвечу: нигде. Сидели бы у себя дома, сюда вас никто не звал. Здесь не хватает работы для своих, не то что для пришельцев! — Толстяк положил бумагу на стол подчиненного, дав этим понять, что разговор окончен.

Три товарища снова бредут по площади. Ветер треплет дождевик Вацлава. На свежем воздухе быстрее появляется аппетит и здоровый желудок требует пищи.

Они бредут, а перед их глазами развертывается печальная картина опустошения и гибели: развалины и развалины, высокие фронтоны зданий с черными языками копоти над мертвыми окнами. Заборы на месте жилых домов. Даже памятников старины не пощадили смерть и безумное разрушение.

Дома, которые выжили, изменили свое лицо. Они возвысились над узкими улицами старого города, у них появилось множество чердачных окон, покрытых косыми кровельками, которые разнообразят и пестрят поверхность высоких остроконечных крыш. В конце улицы, на холме — старый замок. Город словно тянется к нему со всех сторон. Юноши забыли о лагере, о голоде и о том, что ищут работу: неповторимая красота средневековых зданий очаровала их. Контрфорсы стен, галереи и эркеры на углах, фасады, которые будто бы устремились друг к другу в вышине, чтобы низринуться в узкие улицы.

Торжище поглотило молодых чехов. Пестрая мозаика огромных парусиновых тентов, до сих пор мокрых от дождя, а на заднем плане какой-то костел: широкий фасад с большой готической розеткой… Вацлав пылающими глазами смотрел на каменное кружево портала, стройный готический фонтан поодаль. Потом остановил прохожего.

— Это же костел девы Марии, — ответил немного удивленный старожил. Затем, догадавшись, с кем имеет дело, указал назад и пояснил: — А это — храм святого Лаврентия. Обратите внимание на башенки: одна имеет слуховое окно, а другая нет. Рекомендую вам обязательно осмотреть могилу святого Себальда, патрона города. Если вы пойдете вот этой улицей, то в конце ее спросите, и вам покажут дом Альбрехта Дюрера.

Они вдруг почувствовали себя беззаботными, восторженными туристами. Им казалось, что они в отпуске и сейчас осмотрят еще набережную Пегницы со старым мостом и крепостные башни, как им посоветовала морщинистая дама со старомодным зонтиком, затем разошлют открытки своим близким, а после этого усядутся в один из роскошных автобусов, которые выстроились стройными рядами на стоянке в ожидании американских туристов, и отправятся дальше осматривать красоты немецких исторических городов.

Однако действительность скоро отрезвила их.

Вот в подворотне однорукий слепец в пилотке полевой жандармерии продает открытки.

Прилично одетый молодой человек с портфелем в руках обращается к прохожим тихим монотонным голосом:

— Я студент-архитектор. Не купите ли лезвия для бритья?

Молоденькая немка в эффектном коверкотовом пальто вцепилась в лацкан кителя своего кавалера, запрокинув голову, игриво смеется:

— You are foolish [44] Ты глупый (англ) . .

Нищий с лицом индийского философа, в черном котелке на ниспадающих белоснежных волосах сидит неподвижно на ступенях костела святого Лаврентия.

Беглецы медленно возвращались назад. Их взгляды уже не устремлялись ввысь на зубчатые фасады, они видели, что по тротуарам под поэтическими средневековыми стенами ходят немцы тысяча девятьсот сорок восьмого года. Многие из них хромают, многие носят перешитые военные мундиры. Кто не помнит их серо-зеленый цвет с тех времен, когда короткие немецкие сапоги громыхали по чешским мостовым! Теперь повыцвели эти мундиры, они уже не нагоняют ужаса, не возбуждают и ненависти: много рукавов, которые когда-то стремительно взлетали, отдавая честь, теперь пусты и с полной покорностью судьбе засунуты в карманы кителей.