Зденек Плугарж - Если покинешь меня

Капитан изумленно огляделся, надул щеки, шумно вздохнул, развел руками.

— Моя история вам ведь известна, черт бы ее побрал! — сказал он с обычной для него прямотой. — Аэродром в Чешских Будейовицах, февраль тысяча девятьсот сорок восьмого. «Капитан, полетите по тренировочному маршруту в треугольнике: Чешский Крумлов — Прахатице — Чешске Будейовице и уточните учебную задачу для своего звена истребителей!» — «Есть, товарищ майор!»

«Брум-гуиии, гуии, рррр…»

Крумлов, два моста через Влтаву, замок на скале. Лечу себе, все идет как по маслу. Гляжу, а внизу уже замок Рожмберк, ни души кругом. Даже белая пани Перхта и та не бродит по крышам. Вышши-Брод. Проклятая ручка управления, она вдруг стала такой непослушной. А граница уже где-то за спиной! Только тут я сумел повернуть ее. Самую малость — Мюнхен — Пасов. I announce landing, mister colonel [71] Иду на посадку, господин полковник (англ.). . Тренировочный полет закончен. That’s all [72] Вот и все (англ.). .

— Великолепно, — захлопала в ладоши Баронесса, пригубила вино и схватила под руку Ярду. — Руководство нашей комнатой находится в надежных руках, а Ярда — мой кавалер. — И она запустила пальцы в его старательно уложенную гриву.

Ярда раздраженно отклонился. У него на языке вертелось резкое слово, но он вовремя сдержался.

— Кто следующий кандидат на исповедь? — бодро выкрикнула Баронесса.

Только один Вацлав заметил, с каким мучительным старанием она отводила глаза от елочки, стоявшей на противоположном конце стола.

Никто не изъявил желания рассказывать. Мария то и дело сухо покашливала. Свечки догорали, Капитан тушил огарки.

— Вон ту оставьте, Капитан! Пусть еще немножко посветит, — попросила молчавшая весь вечер Ганка.

Она сидела за столом, непривычно сгорбившись, распространяя вокруг запах гвоздики. Накрашенные губы ее были приоткрыты, светлые глаза упорно и настороженно смотрели на желтоватый огонек последней свечки.

— Неужели придется начинать мне самой? — помрачнела Баронесса. — Ну и в комнатку же я попала! — Она вздохнула, отпила вина и начала, поигрывая кораллами на шее: — Не мне, конечно, тягаться с Капитаном, друзья. Моя история страшно обыденна и неинтересна. Дочь Ида, обувная фабрика и зять Оскар. После смерти моего старичка руководил фабрикой зять. Но таланта, Geschäftsseele [73] коммерческой жилки (нем.). — Баронесса постучала пальцем по лбу, — ни у него, ни у Иды не было. Ах, этот Оскар! Не будь меня, фабрика давным-давно прогорела бы в тяжкой конкуренции со Злином! А потом явились господа «товарищи»: «Убирайся с фабрики, старуха, да поскорее!» Все досталось им, и автомобиль, и даже стиральная машина — счет на ее покупку фигурировал в документах фабрики. С тех пор я стирала руками. Вот посмотрите, как они выглядят! — Она, повернув ладони кверху, растопырила все десять пальцев. — Оскар, — продолжала Баронесса, — этот блаженненький простофиля, не имел ни доллара ни в одном заграничном банке. Ничего! Но все-таки молодым удалось как-то перебраться за океан. Оскар уверял: «Как только устроимся, ты, мама, приедешь к нам». А, глупая! Давно бы я могла быть там, даже сейчас я попыталась бы там чего-нибудь добиться. Он почему-то не занимался обувью, бог знает отчего ему там во всем не повезло. Пробовал даже работать на табачной плантации — он, Оскар, с ручками, как у акушера. Ведь этот человек дома каждый вечер мазал физиономию ночным кремом! За какой только бизнес он там не принимался! Наконец допустил ужасную безответственность: его хватил апоплексический удар. И вот, представьте себе положеньице: Ида с ребенком в Буффало, а я — в Валке, обе без денег, и я изволь тащить ее из болота! Ваше здоровье, молодой человек. — И Баронесса чокнулась кружкой Ярды о его же бутылку. — Бурда! — Баронесса скривила лицо. — Мы с Вилли предпочитали бежоле, но любили и вослайер. А портвейн, mein Gott! [74] боже мой! (нем.) . Воспоминания — это все равно, что чугунное ядро, прикованное к ноге сосланного на галеры. Как мне было бы хорошо, если бы я не знала Ривьеры, Цюриха, Гельголанда и Будапешта! Ведь я от Далмации нос воротила, золотые вы мои! Пляжи там каменистые! Да, — вздохнула Баронесса. — Нет большей глупости, чем вспоминать в нужде счастливые времена! — И она задумчиво сощурила глаза. — Только я не раскисну, нет! Все снова будет хорошо, это только вопрос времени. Я никогда не терялась, не пропаду и теперь. Верю в международную солидарность — солидарность коммерсантов. Ей не страшен никакой коммунизм. Мои торговые друзья не оставят меня. Придет время, и я снова буду ездить в автомобиле и пить портвейн.

Ярда встал, подбросил в огонь несколько планок. Сырое дерево чадило и дымило из дыр в железной печурке. В комнате опять наступило молчание.

На потном лице захмелевшего Штефанского, склонившегося над бутылками, светилось тихое, давно не выпадавшее на его долю счастье. Гонзик упорно старался не смотреть в лицо Ирены. Во время обычных обедов и ужинов можно было сделать так, чтобы одновременно не сидеть за столом, но теперь старая рана могла открыться: мучительное видение десятков мужских рук, лапающих ее белое тело, возвращалось к нему, как призрак.

Катка неподвижно сидела возле Вацлава, водя ногтем по желобку на доске стола. Вацлав не был уверен, слушала ли она вообще Баронессу.

«Ганс» — все сосредоточилось для нее в этом образе. Как встречает этот сочельник ее голубоглазый Ганс? Она видит его, видит их единственное совместное рождество через несколько дней после свадьбы. Ганс в смокинге, она в длинном темном платье — «семейные торжества», как он это называл, были слабостью Ганса. Зажгли два подсвечника, каждый на три свечи, на столе, свет погасили, и Каткина мама начала подавать на стол, не доверив эту работу молодоженам. Мать уже смирилась с военным прошлым Ганса и даже начала восхищаться им. Как он умел найти к ней подход!

Уже второй сочельник без него! А что будет на следующее рождество? Боже мой, как его найти в этом вавилонском хаосе Западной Германии? Неужели придется вот так до бесконечности писать в справочные бюро больших городов и получать отрицательные ответы? А что же Ганс? Почему он тебя не ищет? Как понять, что за последнее время он не сделал даже попытки узнать, дома ты или нет? А если он узнал, что ты уехала в Германию, почему не справится в эмигрантских лагерях, — это ведь куда проще, чем искать одного-единственного среди пятидесяти миллионов населения!

Из угла донесся приглушенный плач. Все удивленно оглянулись: Бронек лежал, прижав коленки и руки к животу, и тихо стонал. Мать наклонилась над ним.

— Зачем сожрал ужин Марии? Ведь знаешь, что у тебя от этого пучит живот. Ради святого вечера и то не мог не обожраться, — ворчала Штефанская на своем малопонятном для присутствующих ратиборском шлёнском наречии.