Зденек Плугарж - Если покинешь меня

— Тот мусорщик, отродье дьявола! — Она вдруг вскочила и схватила папашу Кодла за лацканы шубы. — Что они там с ним сделали, отчего он умер? — истерически кричала она.

Папаша Кодл отвернулся. Он тихонько снял ее руки со своей шубы. Штефанская, вытянув перед собой руки, как лунатик, начала на ощупь пробираться к нарам, наткнулась на край нар коленями, упала лицом вниз и в такой неестественной позе начала голосить гнусавым дискантом, который моментами скорее походил на истерический смех.

Папаша Кодл случайно наткнулся взглядом на пару новых женских башмаков, стоявших под нарами.

— Против воли божьей мы бессильны, — сказал он в пространство, не обращаясь ни к кому конкретно.

Мария все время неподвижно стояла, прижавшись спиной к нарам, бледная как мел, вперив сумрачный взгляд в розовое лицо Кодла. Ее синие губы были плотно сжаты. Потом вдруг она отодвинулась от нар, какой-то необыкновенно ровной походкой направилась к столу, села на скамейку, притянула к себе паровозик, положила голову на руки и горько, неудержимо расплакалась.

— А вы… еще ему напоследок… так всы-па-ли!.. — сквозь рыдания сказала она отцу.

— Расходы на погребение оплатит отдел социального обеспечения, — папаша Кодл прервал душераздирающие вопли. — У вас не будет никаких хлопот, вы не потратите ни одной марки. — И он заторопился уходить. Женские ботинки так же, как и раньше, стояли под нарами, крепкие, новые. Папаша Кодл переступил с ноги на ногу и платочком вытер лоб.

Мария, сидя у стола, руками зажимала рот, чтобы заглушить рыдания. В руке она все время держала паровозик с красными колесами.

Папаша Кодл напоследок опять посмотрел на ботинки, еще раз глубоко и смиренно вздохнул и вышел.

Страстно ожидаемая весна наконец дала о себе знать набухшими почками кленов, росших вдоль дороги, и морем грязи между бараками. Влажный свежий ветер подернул зыбью широкие лужи и принес в лагерь сладковатый запах последнего снега с северной стороны Хохвальда. В садиках Мерцфельда внезапно, за одну ночь, засветились желтые цветы форзиции.

Какими скромными стали мечты Вацлава за пять бесконечных зимних месяцев! Теперь ему хотелось только лечь под весенним солнцем в тихом уголке за бараком, раскинуть руки и спать, спать, спать — проспать теперешнюю ненавистную жизнь и проснуться, когда… Когда что? Ну, ясно — в тот день, когда они торжественно и радостно усядутся в увенчанные гирляндами автобусы и поедут на восток, обратно на родину, герои, борцы, освободители. Горькая усмешка сама собой скривила его губы. Как все это бессмысленно, этот сумасбродный, казенный политический восторг папаши Кодла и напыщенные, высокопарные обещания мюнхенской радиостанции!

Начинается весна. В Мерцфельде уже цветут форзиции, затем придет лето, а у тебя нет даже плавок, чтобы выкупаться в Пегнице или Дутцентайхе… А что дальше? Осень, вторая осень в Валке? Снова пять или шесть месяцев зимы среди вони темной берлоги, у проржавевших печурок? Как можно жить, не имея крохи реальной надежды, ничего, за что можно было бы ухватиться и вылезти из этого омута повседневного скепсиса?

Только одно существо могло бы оказать ему огромную помощь, озарить жизнь, если бы он сумел взорвать зачарованный круг ее непонятной верности, фанатической веры во что-то такое, что, может быть, давно уже не существует. Были минуты между ними, когда казалось, что ему удалось зажечь в ней искру любви. И вдруг этот несчастный вечер, убитая горем Катка над своим взломанным чемоданом: пока она была в городе, кто-то украл все ее сбережения.

Столько месяцев гнула она спину в темной мастерской над швейной машиной или с иглой в руках, видя воспаленными от работы глазами дорогу к мужу, и все пошло прахом! Этот второй, после увольнения, удар, во сто крат усугубляющийся условиями Валки, по-видимому, сломил ее на долгое время.

Она не оценила ни его сочувствия в постигшем ее несчастье, ни тихого постоянства в течение долгих пяти месяцев. Ведь большинство мужчин в Валке не стало бы ждать благосклонности женщины даже в течение недели, есть и такие, которые не станут ждать и часа! Правда, он изредка ходит с Каткой на прогулку, иногда посидит с ней в читальне или в кабачке. Но от этого только усугубляется его одиночество.

Вацлав входит в дверь, над которой висит выразительная табличка: «Чешский комитет». И золотистые волосы пани Ирмы сегодня особенно блестят в сияющих лучах солнца. «Будем вдвоем с моим добиваться для вас визы на выезд, как для родного сына!»

Сегодня этот голос звучит более официально, из него улетучилась прежняя восторженность и сладость.

— Всего шесть месяцев? Вы должны быть более терпеливым, есть люди, которые ждут по два года! — Она приподняла крышку кофейника, в нем кипела вода.

Тут же у прилавка стояли два молодых человека и восторженными глазами новичков рассматривали открытки с фотографиями голливудских красоток на пляже под пальмами.

Пани Ирма нашла в книге учета имя Вацлава, удивилась, как-то испуганно посмотрела на обтрепанные рукава Вацлава, на ее низком круглом лбу пролегла узенькая складка нерешительности, но, подумав, она энергично захлопнула книгу.

— Правда, есть и такие, чьи просьбы о выезде были удовлетворены в течение восьми месяцев. Имеет значение и то, насколько кому необходим выезд.

Ирма достала жестяную коробку и всыпала из нее солидную дозу кофе в кипящую воду. Комната наполнилась чудесным ароматом. Вацлав вдохнул его. Как давно он не пил густого натурального кофе! Юноша обеими руками сжал край канцелярского барьера, будучи не в силах оторвать взгляд от кофейника. Мысленно он отгадывал, сколько там кофе — пол-литра или больше.

— Замолвите за меня словечко, пани Ирма, прошу вас, — шепотом умолял Вацлав и сам поражался смиренности своего голоса. — У меня нет денег на подкуп людей в консульстве, но я должен закончить свое медицинское образование или… — Он побледнел и рассеянно посмотрел на молодых людей, потом отвернулся и закрыл глаза; если он сейчас не уйдет, то не удержится и начнет клянчить глоток натурального кофе!

— Ну-с, так что, братья? Аризонские каньоны или гейзеры Новой Зеландии? — услыхал Вацлав выходя. В голосе пани Ирмы снова была сердечность и теплота.

Он шел куда глаза глядят, вон из лагеря, вдоль насыпи, по которой пронесся скорый поезд с темно-красным вагоном-рестораном в середине. Лица в широких окнах промелькнули быстрее, чем Вацлав смог запечатлеть их выражение.

Вот ведь есть же свободные люди с паспортами и деньгами в карманах, которых даже не волнует то, что они едут через добрую половину Европы. Вот и он погнался за свободой. Но как это, собственно, случилось, что его свобода уподобилась свободе собаки, сидящей на цепи? Когда-то мальчиком он ездил с родителями на каникулы и видел в окно деревенских мальчишек, босоногих, пасших гусей и с глубоким почтением смотревших вслед поезду. Ему бывало их жаль: он через несколько часов будет за сотни километров отсюда — в Альпах или даже на берегу моря, а их жизненное пространство оканчивается соседней деревней. Что же такое свершилось в жизни, что он сам теперь стоит здесь под насыпью и с тихой завистью смотрит на счастливчиков за окнами вагонов?