Эрик Шевийар - Краба видная туманность

(Краб читает в парке, вот еще один забавный эпизод, и, подняв голову, с улыбкой оглядывает окружающих, чтобы обрести в них свидетелей уморительности описанной сцены. Ан нет, что за глупость, надо же было так расположиться, что им ничего не видно.)

Упростить. Упростить. Сложность свидетельствует о замешательстве, или ошибке, или лжи. Ходы и выходы сложности, полет птицы в клетке, бесполезная сложность. Сложность оставляет от мыла лишь урок спуска на санях с завершающим его падением. Порочная сложность, которая играет с нитью, которая не хочет ничего знать, — она и в начале, и в конце. Скорее уж упростить. Упростить как сбросить оболочку, от себя отказаться — самое щедрое проявление любви. Упростить до предела. Упростить, чтобы тебя поняли. Упростить, чтобы тебе поверили. Упростить, чтобы тебя одобрили. Упростить, чтобы тебя чествовали. Упростить, чтобы тебя обожали. Пришлось взывать к лучшему в нем, но, в конце концов переубежденный, Краб кается и клянется: отныне он будет жонглировать только одним шариком. Его уже лучше понимают. Ему начинают верить и даже одобряют. Вскоре начнут чествовать. Будут и обожать.

Итак, не будем темнить; конь — это глыба мрамора, из которой по-настоящему хорошо можно изваять только коней. В былые времена, наверное, из коня могли изваять и довольно удачные статуи богов и, более того, полубогов. Но при этом большая часть коня уходила впустую — наполовину меньшая для богов, чем для полубогов, — а в мастерских скапливались отходы, так как скульпторам приходилось обрабатывать слишком мощную лошадиную массу, обтачивать ее, дабы ослабить слишком полновесные, слишком четко сложившиеся объемы. Короли, заказавшие себе конные памятники, заставили уничтожить почти все готовые статуи, настолько оные обличали их смехотворное тщеславие, представляя королевское могущество и выправку столь преувеличенными, что они становились жалкими, даже когда скульптор из предосторожности использовал колченогого осла или изголодавшегося мула, ничего не поделаешь, иначе статуи обвалились бы буквально через несколько дней после воздвижения — неуравновешенные, слишком неуравновешенные из-за груза мускулов, чтобы удержаться на двух ногах.

С Крабом — совсем другая история. Тягловые работы ожесточили его тело. Подчас, когда ему приходится корячиться на солнцепеке, под его туго натянутой кожей, подчиняясь нервным разрядам, содрогаются мышцы, бока лоснятся, вокруг, пусть ничто человеческое ему и не чуждо, жужжат тучи мух. Зато когда рабочий день подходит к концу, когда он вновь надевает рубашку, натягивает куртку и возвращается домой, обедает, открывает книгу, вот оно, преимущество: иметь по глазу с каждой стороны головы, — и вместе с ним панорамное зрение, которое оставляет в тени разве что спинку кресла у него за спиной, — тем самым он может читать сразу две страницы — его мозг регистрирует одновременно всю информацию, содержащуюся и на одной, и на другой, — неприятность только в том, что из-за чрезмерной скорости чтения Краб за несколько лет исчерпал все мало-мальски стоящие сочинения, будь то литературные, философские или научные, и больше не может найти ничего интересного. Впрягаясь поутру в работу, тщетно он старается оживить вчерашнюю голгофу — тянуть по дорогам повозку, — он уже не испытывает былой усталости. С каторгой, по меньшей мере, он никак не свыкнется. И каждый день словно заново открывает сбрую, удила, ожог хлыста, тяжесть ноши.

(Помимо своих достоинств поэта, Краб еще и силен в подковах, он незаурядный кузнец — на что бы вы хотели, чтобы он жил? и какое его ждет будущее?)

Слишком уж много разброса, много распыления в том, чтобы без разбора следовать во всем его натуре, идти на поводу у несовместимых желаний, у искушений вместе со страхами, одновременно у поползновений и к участию, и к бегству; Краб рискует распасться, раствориться, полностью испариться, утратить свою суть, не быть более никем, он уже теряет волосы. Если он со всей поспешностью не соберет свое сознание воедино, а все силы в одно-единственное тело, которое легко очертить, одеть, крепко сложенное, закончившее свой рост, полновесное, принадлежащее ему и только ему, опознаваемое среди тысяч по отпечаткам шагов, пальцев, зубов и даже — издалека, со спины — по характерной походке, по особой повадке, по посадке головы, само существование Краба окажется под сомнением, его похождения припишут нескольким персонам — в действительности, им следовало бы быть целой оравой, — а его книги пополнят собрание сочинений Анонима, который сумел заполучить царское место в литературной истории, не написав ни строки, кроме нескольких полных угроз и доносов писем, систематически отклоняемых всеми хрестоматиями.

Собраться, сосредоточиться — сведенный таким образом к самому себе, сплавив воедино все тенденции, Краб как персонаж сможет наконец развить свою личность и появиться днем таким, каков он ночью, свернувшийся в клубок под одеялом с навеянной снами навязчивой идеей в голове. В отличие от всех, он будет самим собою. Краб специализируется. Он избавляется от того, что с кем-то разделяет. Одним махом отказывается от того, что не может не привнести своих особенностей. Вы больше не вытянете из него ничего, что не имеет отношения к его специальности, ни слова, ни жеста; отныне Краб более не пустится в приключения вне строго очерченных рамок своей специальности. Внутри же оных он неотвратимо прогрессирует. Он быстро сумел достичь уровня лучших специалистов по его специальности, на какой-то момент они почувствовали локоть друг друга и сплотили вокруг себя примерно поровну сторонников и учеников, потом Краб всех превзошел и ушел в отрыв, он оставил их далеко позади, бесспорный мастер, эталон в своей области, одинокий лидер, колющее острие утончающейся иглы, вновь специализирующийся прямо в лоне специализации в специальности, пронизывающий толщу вещей, все более утонченный, все более дотошный и точный, естественно, обязанный проявлять интерес к тем дисциплинам, которые граничат с его специальностью и, в общем и целом, принадлежат ей, рамки каковой он непрестанно эффективно раздвигает, и которые, если как следует приглядеться, оказываются тесно связанными с самыми разнообразными областями, так что Краб сплошь и рядом занимает свою правую руку одной работой, препоручая левой нечто совсем иное, потом, поскольку этого вскоре уже не достает, чтобы покрыть все расширяющееся поле его специальности, Краб делится, разделенный множится, преумноженный распространяется, распространившийся рассеивается: вся орава бесследно исчезает в природе.

Еще одно новое искусство: Краб своими десятью пальцами ваяет пламя. Удивительнее всего, что до него никто до этого не додумался, а ведь огонь — идеальный материал для скульптуры, одновременно податливый и стойкий, бесконечно пластичный, он, словно музыка, принимает подсказываемую ему ладонью форму, подчиняется малейшим изгибам кисти, вторит каждому движению руки, сгибается вместе с торсом, следует неуловимым жестам скульптора, подражает каждой позе его тела, колышется, когда колышется бедро, сгибается, когда сгибается колено, он не гнушается внеурочной работой, никаких затрат на мастерскую или натурщиков, он дается в руки первому встречному. Но прежде всего — просто смотрите и восхищайтесь: вот статуя Краба в полный рост его собственной работы, можете ее коснуться, это, пожалуй, наилучший — и самый быстрый — способ обучения; итак, как и Краб, с ним соприкоснувшись, вы станете мастером искусства пламени, которое охватит вскоре все музеи, ежели не восторжествует сначала на улице — и окончательно.