Сергей Телевной - Ветер противоречий [Сборник]

«С подкреплением пришли», — подумал Мишка.

Роман отвлекся от Министра землетрясения и деловитно начал объяснять Нгуену, где должны стоять швейные машины, где кровати. Он разводил руками, как регулировщик. Дежурно улыбающийся вьетнамец достал мобильный телефон, что-то внутриутробно сказал своим соплеменникам.

— Это тоже ваш, — сказал Роман, указывая на матрац, висящий на стене и избитый Мишкой.

У того высоковольтно гудели опущенные кулаки: даже этот обоссанный матрац забирают!

На пороге появились желтоземые лица. Они уже притащили из бывшего детского сада швейные машины.

— А здесь будут стоять кровати, — пояснял Роман непроницаемо улыбающемуся Нгуену. Тот механически кивал и на механическом же языке давал распоряжения желтоземым маскам.

— Если бы ты знал, чего стоило это дело в миграционной службе! — снова обратился Роман к Михаилу. — Это все Домкрат провернул. Классно, вьеты здесь будут и работать, и спать. Соображаешь? Бросай свой кожзавод, переходи к нам.

И добавил, надеясь на понимание:

— Домкрат поехал за камуфляжной тканью… Скоро будет.

…С вывихнутыми мыслями и с гудящими кулаками по плоскостопым ступеням Михаил поднялся к себе на пятый этаж. Беспросветная жена Октябрина шмыгнула из квартиры — переждать грозу у золовки Раи, тишайшей и богобоязненной кривовязой сестры Михаила. Только при ней тот не позволял себе буянить…

«Вождь» желтоземых Нгуен между тем облюбовал для себя слесарку покойного Гаврилыча. И то правильно, после его смерти никто из сантехников-водопроводчиков не задерживался на этом рабочем месте. Но портреты вождей не истлевали.

Пермь

Звезд у соседа на сизых погонах становится все больше, и они все яснее. Однако он, сосед, старается быть проще, доступнее. Сердито протестует, когда обращаешься к нему на «вы». «Соседи, ровесники — как можно?!» Ежеутренне довозит меня к уже обреченной конторе, расположенной вовсе не по пути. Я благодарю соседа и отправляюсь на службу. Непременно черная Волга с достоинством удаляется.

«Привет… привет…» — сослуживцы равнодушно встречают меня. Свободолюбиво распахиваю все окна. Фрамуги в радужных разводах перекаленного стекла как бы отворачиваются от меня, скрипя на петлях. Мутное двойное отражение заставляет меня поправить очки. Скорректировав левый «плюс» и правый «минус», досадую на примороженное выражение своего изображения. Что ж, неуправляемость мышц лица меня даже как-то устраивает. Будем считать, что это непроницаемость, а если честно, то врожденное равнодушие.

Неадекватные стекла очков гасят, искажая, мой якобы горящий, но скорее воспаленный элементарным конъюнктивитом взгляд. Предчувствие мое зашкаливает перед лицом фактов. Входит шеф, торжественный и громкий, как духовой оркестр. Исполнив на медных тонах свои должностные обязанности — общо ознакомив нашу разношерстную и разночинную братию с текущим производственным моментом, — уходит. А затем его зам буднично сообщает, что грянуло не просто очередное сокращение, но категорическая ликвидация конторы. Без всяких юридических тонкостей. Вот.

Активно настроенных, недовольных произволом, тут же включают в ликвидационную комиссию. Я отказываюсь: к чему длить мучительную агонию?

Последний день нашей совместной деятельности проходит в псевдодружественной и слегка наэлектризованной атмосфере. То есть это касается мужской половины нашего все еще коллектива. Женщины же, наше прекрасное меньшинство, пребывают в промежуточных истериках.

Впрочем, мне не до коллективных женщин. Я сегодня — иной, или, может быть, даже прежний, но уже слабо барахтающийся на мелководье обстоятельств. Мне нет ни до кого никаких дел. Все ведь еще пребывают в относительной безопасности. Но барахтаются с упорством обреченного, желая нащупать дно, пусть илистое. Затем намереваются добраться до прибрежных кустов, которые скроют их срам от лишних людей. Я спокоен за них, мне их не жаль — они же не по-настоящему тонут.

Разве что обидно расставаться с некоторыми, то есть с ней, с прелестницей Т. К. Она и сейчас остается соблазнительной, несмотря на конторскую драму. С прогрессивными взглядами и вся в действии. Ей ведь всегда хотелось изменить образ жизни, прическу, наконец, мужу.

Я выхожу из своей упраздненной конторы. Безответственная и несерьезная свобода, какая-то необязательность беспризорно водят меня между новыми коммерческими и прочими киосками. Подхожу к невыразительному газетному и — ничего не покупаю. Кажется, начинаю экономить.

Домой идти преступно неохота. По улице проплывает чопорная Волга. Через стекло на чиновном околыше пассажира серебрится кокарда. «Привет, сосед!» Без «вы» и отчества.

За неформальным мужским застольем я как-то спрашиваю: «…ан…вич, зачем вы себе такой большой дом построили?» «Ну, я же не виноват, что у вас у всех такие маленькие домики», — с детской обидой на официальном лице отвечает…ан…вич. Я понимаю — он в этом не виноват. Он также не виноват, что свое интернациональное имя-отчество в связи с текущим моментом перекроил на исконно сермяжное. Потому практически непроизносимое. Вот и стал для краткости «Ан-вич».

А я все не могу заглянуть по-ревизорски в его глаза. Они земноводно-зеленого цвета, к тому же защищены импортной оптикой и поволокой лукавства.

В тот вечер с застольем я, миролюб и миротворец, страстно желаю добропорядочного скандала. Не получается. Мудрец же этот Ан-вич, дипломат то есть. А я понимаю это как парадокс, угнездившийся под форменной фуражкой. Что-то, однако, много я о нем, об Ан-виче, думаю. Дался он мне!

Думаю, думаю и продолжаю тем временем брести по косвенно ведущей домой дороге. Видеть знакомых нет желания. На несколько неискренних «Как дела?» вру, что хорошо.

Улыбаюсь во всю пасть, стараясь обнаружить 32 всевозможных зуба.

Вечереет. Демонстративно не замечаю прелестей природы. Но яблочный аромат отягощенных сентябрем садов еще и аппетитен до изнуряющего желудочного соковыделения. Ну, допустим, у меня сегодня разгрузочный день.

Вот я и дома. Сейчас начнется самое… Э-э… затрудняюсь определить, однако знаю — самое ответственное. В смысле: придется отвечать на женины вопросы. Не знаю, как выдержит ее гуманитарная натура известие о моей безработности. Но долгих объяснений не требуется, она все знает. Из источников, близких к нашим конторским кругам. Источники, как я скоро обнаружил, с подробностями поусердствовали.

Малый семейный совет — это я и жена — решает, что утро вечера мудренее. Вечер же с шафранными ароматами яблок и какими-то ластоногими звездами, плывущими среди бурых водорослей облаков, склоняет меня к усердному исполнению супружеских обязанностей. Поэтому утро, которое должно быть мудренее вечера, безответственно просыпаю. Встаю в полдень. «Богатые» (в смысле — «Богатые тоже плачут») по телевизору уже проплакали, видимо, вместе с моей женой.