Шарль Рамю - Великий страх в горах

Он выбирал на небе точку, которая находилась прямо над деревней, и ему оставалось только упасть с высоты, упасть вертикально вниз.

Все это время деревенские продолжали менять караулы; поскольку караул состоял из четырех человек, которых надо было сменять каждые четыре часа, это создавало им большие неудобства. Четыре человека по шесть раз в сутки, то есть, двадцать четыре человека в сутки, и это тогда, когда в деревне, как всегда в это время года, оставалось не больше сотни мужчин, почему каждому и приходилось дежурить по очереди раза два в неделю, и часто дежурить по ночам. Очередность была записана на бумаге, и вас могли разбудить в два часа ночи, кричали у вас под окнами. Это создавало для них большие неудобства, но скоро они убедились, что все эти неудобства они терпели напрасно.

На исходе одной из ночей, незадолго до рассвета, в ущелье раздался выстрел; раздался выстрел, и новая беда устремилась к ним с гор.

Сначала эти, которые в карауле, не поняли, что случилось; они просто увидели приближавшегося к ним человека, выбежали из сарая с ружьями наперевес, чтобы не дать ему пройти; кричали: «Стой!», а потом узнали:

— Да это Ромен!..

Это действительно был Ромен.

Случилось так, что Ромен, продолжая скрываться ото всех, не смог усидеть смирно. Его захватила прежняя страсть. Он снова начал думать о своем ружье, о расселине, где под опавшей листвой лежало ружье, пороховница, дробь и патроны в жестяной коробке, потому что это было старинное курковое ружье, но это неважно, скорее наоборот… Его преследовала мысль о ружье, которое лежало без дела, пока у него была масса времени, чтобы им воспользоваться, масса времени, которое он не знал, куда девать. И он не выдержал, и подумал: «А не пойти ли мне?»

Как следует разведав все в округе, он быстро выяснил, что надо делать, чтобы его не заметили караульные, и это оказалось не так уж трудно. Как-то ночью он ушел, стараясь двигаться пригнувшись, вдоль русла реки. Это совсем не трудно, думал он, идя за ружьем на рассвете, когда начинался новый день, высвечивая между деревьями ромбики, квадраты и треугольники цвета пыли, а птицы запевали первые песни.

Вставало солнце, раздавался первый птичий крик, и ветка сгибалась под тяжестью дятла, сгибалась ветка под тяжестью маленького мешочка перьев, словно под тяжестью плода. Птица улетела, и ветка распрямилась, качаясь; а вот рыжая белка, слившись на мгновение с сосновым стволом, крепко вцепившись в него коготками, зашевелилась и снова стала видна. Ромен идет с ружьем на плече, снимает ружье с плеча… Все остальное забыто, он снова забыл обо всем, кроме той палки, что держит в руках… Он опять заряжает ружье, засыпает в ствол большую порцию пороха и дроби, вставляет пыж; должно быть, пыж оказался велик…

Он побежал за сорокой. Капсюль был на месте, курок взведен; но тут поодаль, на откос, откуда был виден противоположный, все еще черный склон ущелья, сел самец сойки с синими перышками на крыльях, призывавший самку.

Ромен побежал за сойкой, но сойка улетела; и тут караульные услышали звук выстрела, который эхом катился вверх, словно по ущелью мчалась тяжело груженная повозка.

Ромен целился в сойку, которую взял на мушку, но сойка исчезла, а Ромен спустил курок; из ружья пошел густой дым, Ромена развернуло на месте, он чихал и кашлял от запаха пороха, а потом навзничь упал на мох.

Сначала он непонимающе посмотрел на свою руку, не чувствуя боли; а потом зарыдал, как ребенок.

Он зажал рану ладонью правой руки, пытаясь остановить кровь, но кровь брызгала из-под ладони. Кровь брызгала между лоскутами кожи, которые были всем, что осталось от пальцев его левой руки; было слышно, как она стекает крупными каплями. Ромен рассердился и резко тряхнул рукой. Он несколько раз тряхнул рукой, словно желая вытрясти из нее кровь, но только забрызгал себе лицо. Он чувствовал на лице теплую кровь, теплую кровь на холодной коже, холодной от утреннего воздуха; пахло кровью, от крови в холодном воздухе шел пар; он закричал: «Помогите!», он звал на помощь изо всех сил; а потом посмотрел на брюки и увидел, что они красные, посмотрел на рукав, и увидел, что он тоже красный, красный от той же вязкой жидкости, что липла к рукам, склеивая покрывавшие их волоски…

Наверное, он на мгновение лишился чувств; придя в себя, он оторвал половину рубахи и, как мог, обернул вокруг раненой руки; а потом появился на дороге перед караульными, которые не сразу поняли, что это с ним случилось.

Они только крикнули: «Стой!..», они крикнули: «Стой! Стрелять будем!», а потом узнали Ромена. Они опустили ружья и закричали: «Что случилось, Ромен? Ты откуда?»

Он им не ответил. Он продолжал идти. Тогда они увидели его голое плечо. Они увидели, что он весь красный: грудь, щеки, лоб, ноги, брюки, и даже башмаки, — все было красным; потом они увидели руку, которую он поднял вверх, поддерживая другой рукой, которую нес перед собой, как фонарь.

Его усадили в караулке; Компондю сказал:

— Нужна паутина, нет ничего лучше, чтобы остановить кровь…

Но Ромен не хотел, чтобы его трогали. Он сказал: «Нет, нет! Оставьте меня в покое!» Он не разрешал дотрагиваться до повязки; едва об этом заходила речь, он начинал плакать. Им только удалось его напоить; во фляге у них была молодая вишневая водка, молодая, то есть очень крепкая; ему принесли флягу, спросили:

— Так лучше?

Он по-прежнему держал перед собой поднятую вверх руку, ему вставили между зубов горлышко фляги:

— Еще глоточек? Так лучше?

Чтобы проглотить то, что налили ему в рот, он выдвинул вперед подбородок, а потом снова затряс головой, потому что у него спросили: «Что случилось? Расскажи!»

Все узнали всё гораздо позднее, а пока его увели, двое караульных повели его в деревню, поддерживая под руки. Так к нам спустилось новое несчастье.

Ромен по-прежнему держал руку поднятой; кровь засохла, кровь затвердела на воздухе; и теперь он нес перед собой черную руку; и когда он появился перед нами, мы сначала увидели эту руку, увидели в ней дурной знак.

Окна смотрели на Ромена — одно, второе; сначала те, из которых были видны горы, потом окна, выходившие на улицу, — все смотрели на то, как Ромена вели к Пону.

Потом собрался народ, пришла Викторин; но она услышала только то, что сказал старик Мюнье:

— Видите, он побывал там, наверху… Вот так оно все и начнется.

Это было единственное, что она смогла расслышать из того, что говорили, кашляли и рыдали; и единственное, что она из всего этого поняла, так это то, что она сможет пройти, потому что прошел Ромен.

На следующий день ей надо было только сходить в горы, чуть выше того места, где стояла охрана. Ее отец владел там клочком пастбища, и ей достаточно было притвориться, что она идет посмотреть, как там трава. Караульные ни о чем не догадались. Там, наверху, стояла чудесная погода, небо было темно-синее, темно-синее от одного конца долины до другого, оно лежало между двумя зелеными склонами; она просто пошла гулять по хорошей погоде. Рядом с ней текла река. Вода за неделю сильно спала, потому что на вершинах снег уже стаял. Вода изменила цвет: раньше она была белой и мутной, а теперь стала прозрачно-зеленой, как бутылочное стекло, и сквозь нее видны были большие валуны, лежащие на дне. Иногда над валунами быстро проплывала форель, потом рыба замирала под берегом, повернув голову против течения, и раскачивалась на месте в движущейся воде. Викторин остановилась, будто разглядывала форель, но на самом деле она оценивала высоту берега, который теперь возвышался над уровнем воды больше, чем на метр. Сверху над водой нависал толстый слой дерна, в котором можно было различить пучки корневищ пырея; потом шел слой песка, потом слой камней; а затем полого спускались к воде отмели, покрытые галькой и тиной, которые принесла река и, уходя, оставила лежать на суше. Ей надо было просто подняться вдоль русла; наверное, так поступил и Ромен.