Шарль Рамю - Великий страх в горах

На улице по-прежнему никого не было, не слышно было голосов вокруг; в доме напротив тоже было тихо, хотя окна кухни и три окна спальни были освещены. Он смотрел на фасад из камня и дерева, деревянной части которого уже давно не было видно в темноте, а можно было различить только нижнюю часть, покрытую известкой. Окна наверху словно вырезаны из темноты, они закрыты. Открылась дверь, открылась дверь, ведущая на высокое крыльцо, дверь открылась совершенно бесшумно.

Видно было, как свет от кухонной лампы проник сквозь щель на широкие плитки крыльца; в потоке света с минуту постояла женщина, женщина в косынке; потом женщина спустилась вниз по лестнице.

Она движется осторожно, и не слышно, как она спускается по ступеням; вот она показалась на фоне белой стены, черное пятно на белой стене; она уходит, а Жозеф все стоит на том же месте, подняв глаза к окнам, но в них никого нет, и за ними тоже никого, нет даже тени.

Тут послышались шаги: мимо Жозефа прошли трое, трое мужчин. Они не разговаривали. Друг за другом поднялись по лестнице, молча и осторожно. Потом тот, что шел первым, три раза постучал частыми короткими ударами во входную дверь; потом нажал на щеколду, не дожидаясь, чтобы ему открыли, нажал осторожно; дверь поддалась, пошла назад, закрылась.

Жозеф снова поднял взгляд на ряд из пяти окон: два первых справа были окнами кухни, а три следующих — окнами спальни; они были слишком высоко, чтобы можно было рассмотреть, что происходит внутри. Он только мог заметить, что окна спальни освещены иначе, чем кухонные, он заметил это как-то вдруг. Свет более тусклый, менее уверенный; он двигается, наклоняется, кажется, совсем умирает, но воскресает снова; он сжимается и разжимается за маленькими стеклами, словно кто-то разглаживает складки ткани, которая потом сминается снова; и все так же невозможно разглядеть, что происходит в спальне. Тогда Жозеф вспомнил про сенной сарай, который в это время года должен быть полон сена; про сарай, к стене которого он прислонялся плечом: только бы он не был заперт, и он не заперт. Вход в него расположен с другой стороны. У входа — небольшой стожок, с которого легко забраться на другой, большой, доходящий почти до самой крыши. Оттуда, сверху, он сможет увидеть все, — думал Жозеф; он прополз на животе по хрустящей потрескивающей соломе и добрался, наконец, до стены из неплотно пригнанных друг к другу бревен, расположенной прямо напротив окон дома.

Он замер, бросил взгляд между бревен, потом снова пристально посмотрел в щель, так, словно в первый раз не рассмотрел, словно то, что он увидел в первый раз, не могло быть правдой.

Так вот, он посмотрел еще раз; снова на минутку закрыл глаза, будто желая дать им время отдохнуть. А потом снова открыл, открыл очень осторожно. Он открывал их медленно, понемногу, чтобы быть уверенным, что они не ошибутся снова.

Но видел он все то же, что и в первый раз, не понимая до конца, что же он видел; но сердце его запрыгало в груди, словно птица в клетке, билось шумно; а он говорил себе: «Это неправда!», и поэтому ему пришлось посмотреть еще раз.

Он видел, что окна кухни и спальни светились по-разному, потому что кухню освещала лампа, а спальню — две свечи.

Он это видит, но правда ли это? Правда ли, что свечи стоят справа и слева, по обе стороны блюдечка, в котором плавает в воде зеленая веточка; а рядом стоит кровать.

Спинка кровати, ее изголовье примыкает к дальней стене комнаты, и кровать видна вам по всей своей длине; ее освещает чуть колеблющийся свет.

Жозеф протер руками глаза, которые даны нам для того, чтобы видеть и понимать, но могут лгать и ошибаться; он снова устремил взгляд наружу, вытянув шею и прижавшись лицом к щели между бревен, всматриваясь изо всех сил; свечи все там же, и заостренные язычки пламени над ними; и она тоже там, она там навечно…

Кажется, что она шевелится; она лежит недвижимо. Она навечно недвижима, лежит вытянувшись на спине, одетая, покрытая простыней; на ней воскресное платье, она пошевелилась; или не пошевелилась? или ему только показалось, что шевельнулась она, а не свет качнувшегося пламени; ее руки сложены, ноги сдвинуты; он видит распятие у нее на груди, верхнюю часть распятия.

Он все это видит, уже не может не видеть, и только тогда замечает тех троих: они стоят рядком на другом конце комнаты, опустив голову, потому что потолок в спальне слишком низкий.

Жозеф их видит, он их узнал: это ее дядя и два брата; но она! У нее такой вид, словно ей до них нет никакого дела, у нее такой вид, словно ей нет дела ни до них, ни до кого-то другого, ни до меня!

— Эй, Викторин!

Это он позвал? Он не знает, звал он ее, или нет.

— Викторин!

Он смотрит — она не услышала. Не шевельнулась.

— Викторин!

У него пересохло в горле. Рот и горло словно забиты песком. Он пожал плечами. Его сердце шумит так, что он не слышит собственного голоса. Вот он уже слез с сеновала, он все делает быстро: быстро протянул руку к башмакам, развязал кожаные шнурки, связал ими башмаки и повесил на шею.

Он бос, в руке посох, он крепко сжимает посох в руке: это на тот случай, «если кто-то попробует его остановить». Его выгнала из сарая одна мысль; вот он вышел, идет по переулку, потом по улице; идет посреди улицы, сжимая в руке посох, поднимается вверх по улице, босиком; пойти попрощаться с ней, но сначала…

Он подумал: «Они скоро сбегутся, одним посохом не обойдешься…»

Надо пойти попрощаться с ней, а вдруг он ошибся? Может быть, это ошибка: теперь он снова сомневается во всем, погрузившись во мрак; матушка, не бойся, это я, я только войду и тотчас же выйду, мне просто надо кое-что взять у себя в спальне; не подходи ко мне, не трогай меня… Осторожно, говорю тебе!…

Произнеся все это заранее, он обнаружил, что уже подошел к своему дому, поднялся на крыльцо: никто не услышал, как он поднимался, потому что башмаки висели у него на шее, кругом было тихо и спокойно, он взволнованно спросил себя: «Мне постучать? Или лучше крикнуть? А может, лучше просто войти?» Но он не успел ответить на эти вопросы…

Потому что мать, кажется, увидела, как он подходил, потому что у нее тонкий слух, потому что плоть тесно связывает нас друг с другом; и дверь перед ним открылась, и этот крик…

А он:

— Тише!

А потом тоже закричал; крикнул ей:

— Замолчи… Дай мне пройти!

Открываются окна соседних домов, но я все равно сделаю то, что мне надо сделать, и никто не помешает мне сделать это…

— Говорю тебе, прочь с дороги…

А она никак не могла понять, что происходит, и продолжала кричать на кухне; но Жозеф оттащил ее в сторону, и теперь было слышно, как он ходит по комнате наверху, и видно, как потолочные балки прогибаются под тяжестью его шагов.