Виктор Пожидаев - Чистые струи

А когда вдруг послышится треск валежника, сердце забьется. Вот-вот вывалится к роднику зверь. Может, злой хищник, и тогда спасайся. А может, сторожкая косуля или еще кто редкий и приятный. Вдавиться в мох, молчать и глядеть, чтобы запомнить все.

Эти шаги Васька не услышал. Задумался, может быть. Жалобно вскрикнул бурундук и свалился с коряжины.

Рядом стоял Максим. Охотник. С рогаткой. Черная собака обнюхивала бурундука.

— Попробуй! — сказал Максим с усмешкой. — Только тронь! Она тебя в клочки! Пойдем, Бахра.

И ушли, оставив Ваське теплое полосатое тельце.

Балашов долго успокаивал Ваську, хотя, видно было, и сам переживал. Он знал, зачем Васька к родничку бегает.

Это было первое чучело, которое он для Васьки сделал. Поставил его Васька на чердаке, недалеко от слухового окна. Мало радости только. Жалко. И обидно. И стыдно за человека, лишившего жизни доверчивого лесного обитателя.

А потом прошло лето. Машка подросла, не вдруг обидишь! Васька пошел в школу. Мало кого в классе знал. Так, по случайным встречам только. А Максим ему — ни с того ни с сего — обрадовался. Почти силой усадил за свою парту. В этот день после школы пошел Васька к Максиму в гости. Жил тот с матерью, тетей Верой, рядом со школой. Хозяйства — никакого. Только Бахра дремала в старой будке у самого крыльца дома. Ребята подошли, а она — ноль внимания. Зевнула и снова глаза закрыла.

Тетя Вера в школу собиралась, у нее работа после занятий начинается.

— Максим, — попросила, — суп разогрей, я не успела… Бахре чего-нибудь дай.

Максим словно и не слышал, потянул Ваську за угол. Достал из щели в завалинке огромный напильник.

— Во, смотри!

Размахнулся и всадил тяжелое оружие в стену. Метров с четырех. Потом еще и еще раз. Почти в одну точку.

Васька попробовал — куда там!

— Могу насмерть и навышиб. — Максим вынул из кармана складешок: — Насмерть — вот, острым концом, а если просто врезать, чтоб очумел, — задом.

— Кто очумел!?

— Кто хошь! Становись, и ты получишь.

Вроде бы пошутил, но таким тоном, что Васька обиделся.

— Во! Тише! Петух! Навышиб! Н-н-на!

Белая большая птица крикнула переполошенно и, теряя перья, понеслась в соседский двор. Максим подхватил с земли ножичек и юркнул к крыльцу.

Ваське совсем стало не по себе. Хотел идти домой, но вдруг подошла Бахра, ткнулась лбом в колени. Издалека черная, а рядом — так седая вся, глаза слезятся.

— Охотничья?

— Была, — отмахнулся Максим. — Труха осталась. Мать жалеет, а так — что с нее толку.

Васька гладил старую лайку, а та все сильнее прижималась к нему крутым лбом, словно жаловалась…

В общем, наверное, из-за Бахры не порвал Васька отношений с непутевым товарищем. Почти каждый день приходил он в этот пустой двор и встречал безмолвную радость одинокой собаки. А Максим все напильник втыкал, таких дырок в бревнах понаделал, что смотреть страшно.

А зимой вообще ерунда вышла. Взял Васька Максима к подкормке — косулиным стожкам, которые дядя Игнат ставил. Их проверять обязательно нужно: могут хищники повадиться, и тогда жди беды: косули к стожкам жмутся всю зиму, особенно в сильные холода. Ведут себя как домашние козы, всякую осторожность теряют. Близко к подкормке подходить не надо, только проверить — нет ли чьих еще следов вокруг. А Максим как с цепи сорвался: не послушал Ваську, проломился сквозь кусты на поляну, и сразу кругом треск пошел. Шарахнулись косули как от волка. Максим в себя прийти не мог, глаза как у кота светились. И не слышал, что говорил ему Васька.

Потом, дня через три, пришел из лесу Балашов. Хмурый. Кто-то у стожков петель наставил. По следам — мальчишка.

В школе Васька сказал об этом Максиму. А тот сразу сделал вид, что понятия о петлях не имеет. Вид видом, но глаза отводил. Откуда у него все это? Рогатки, напильники, петли! Кто надоумливает?

Еще и курить научился. Васька это случайно обнаружил. Вот такой друг. Зачем он нужен?!

Но пройдет время, забудется что-то, отойдет назад, и потянет вдруг к непутевому Максиму. И тот вроде рад миру с Васькой. И тогда заметит Васька, что посветлеет лицо у тети Веры. Даже стыдно почему-то станет… А Бахра увидит Ваську, заскулит как-то жалобно и радостно, словно он ее хозяин и вернулся откуда-то издалека.

…Долго еще ворочался Васька на сене, вспоминая про все это. Вечер скоро. Машка уже притихла — силы, наверно, кончились. На голодный желудок долго не побесишься. Надо кормить. «Война войной, — сказал как-то сосед дядя Коля своей жене тете Зине, — а обед должен быть по расписанию». Этими словами они тогда и помирились.

Васька возвращался с охапкой травы. А у калитки — Максим. Что делать? Пройти будто не заметил? Или спросить про нож?

Максим засуетился. Калитку открыл, чтоб Ваське с травой легко пройти было, клочки подобрал, понес следом.

— Отдал? — спросил Васька, глядя на осчастливленную козу.

— Его дома нет… Отдам…

Помолчали. Не знал Васька, как мириться теперь. Душа к такому миру не лежала.

— Давай нож, я отдам.

Максим будто не слышал. За Машкой наблюдает.

Понял Васька: соврал он и не собирался возвращать. Видно, насквозь трухлявый. Ни стыда, ни совести.

— Да не психуй ты! — будто очнулся Максим. — Подумаешь — нож! Добра-то… Вот вернусь с Синьки и отдам.

С Синьки? Да, он оказал — с Синьки… Каков, а?! Ведь вместе собирались! Еще зимой решили в пещере побывать. На сопке, с той стороны, что скрыта от поселка, вход в пещеру. Многие в ней бывали, но все по-разному описывают. Кто говорит, что тянется она километрами в глубину, кружит, опять кверху устремляется. Кто, наоборот, уверяет, что вся-то она как сараюшка. Кто-то видел в ней скелеты неизвестных зверей, кто-то — ржавые обломки железа. Кому верить? Шут его знает!

И вот ты смотри! Собрался один.

Обида взяла Ваську. Еле справился с собой — так и хотелось съездить другу в ухо.

— Иди! Мы с дядей Игнатом тоже пойдем. В субботу… — Васька замялся. Но только на секунду. — Он карабин возьмет, а мне двустволку даст. Медведь появился. Слышал, как он на моего отца набросился? Бешеный! По тропам шастает, людей выжидает.

У Максима вытянулся нос. И было отчего. Надеялся, что клюнет Васька на Синьку, на мир пойдет… Что теперь остается?

А Васька, чтобы как-то не выдать себя, зевнул и пошел к дому. Дверью хлопнул, а сам — к окошку в сенцах, к самому краешку. Не уходит! Задело. Вон — к крыльцу идет…

— Ну, чего тебе?!

До такого еще никогда не доходило: Максим не любил унижаться.

— Да… Это…

Он вроде забыл, что хотел сказать. Смотрел поверх забора, грустный, заброшенный какой-то. Пропала у Васьки злость на него. Присел рядом.

— Пойдешь с нами?

Мотнул головой отрицательно. Конечно! Стыдно…

— Ну ладно! — великодушно решил Васька. — Давай вдвоем пойдем. Только ты уж никому не говори.