Виктор Пожидаев - Чистые струи

— А зачем бабам деньги?! — сказал он. — На ветер пускать? Так мы это сами могем!

То, что все так вот обошлось, еще больше подняло Пете настроение. «Хорошие у нас в бригаде ребята! — подумал умиленно. — Спокойные, уважительные. Бригадира уважают, не кобенятся никогда, от работы не отказываются. Мастера уважают — и в глаза и за глаза. Не роются в нарядах, как другие, не ищут упущенную им где-то копейку. Вот и меня провожают — разве не приятно! И не жалко поэтому угостить по-человечески. Надюха даже не покривится, поймет. Она тоже людей уважает, хороший она человек. Вот и в дом отдыха отпустила… Да она даже лучше, чем я всегда о ней думал. Лучше! Повезло мне, чего там говорить. Может, если бы Лесков на ней женился, тоже другим человеком стал…

Эх, Надюха ты моя, Надюха! Ребятишек бы тебе парочку или трех. Кучерявеньких, как Пушкин, тепленьких, пискливых… — Петя ушел в себя и не слушал Мишу Лескова, хотя и глядел на него вроде пристально, как бы с полным вниманием… — Говорят, иногда бабы-то с отдыха в подоле привозят. Даже черненьких. Кому беда, а кому и радость. Вот жизнь… Мне, мужику, без ребятишечек трудно, а уж ей-то! Эх, Надюха, — мелькнула шаловливая мысль, шаловливая и щекотливая, — был бы бабой — привез бы тебе! — И опять почувствовал внутри сладкую мышкину возню: это ей, маленькой заразке, нравится! — А если бы… — И Петя даже сжался. Мышка пискнула и укусила за самый краешек сердца. — Нет! Я бы ее не отпустил… Никогда и ни за что! А как же она?.. Ну она — дело другое. Я же — мужик. Ну и что? Как что?! Женщина — дело святое. Все от нее. Все! Вся чистота жизни. Любой дом — дворец, если женщина чиста. Тогда и жить охота, и детей кучу. И работа, будь она трижды разнелегкая, не нарастит горба, не убьет… Женщина. Да, святое. Но сколько мужиков пропадает, спивается, когда их жены забывают про свое главное. Мужики чуткие. Не засекут, не застанут, а все равно поймут, когда в женщине пропало главное».

Сколько знал Петя таких спившихся мужиков. И жены их действительно были с кем-нибудь не против. Природа, видно, заложила в мужика какой-то безошибочный приборчик — чуть что, так даст сигнал, писк какой-нибудь. Ну не без этого: кому-то попадает и негодный аппаратик — то молчит в ясную минуту, то загудит не по уму… У Пети вот тоже поначалу жужжал непрерывно, будто проводку замкнуло.

— Ну да! — громко говорил Лесков, морщась и закусывая сайрой из консервной банки. — Ты мне это, Федя, брось! На хрена тогда жить, если не жить как следует! Почему же я должен горбиться для того, чтобы какая-то там манька мои башли в чулок прятала? Не надо! Не хочу, чтобы даже у манек загнивала душа. Вот говорят, что деньги — вода. Так это истинная правда! А вода застоя не любит, должна течь, журчать и услаждать нас в жажду. — Лесков потянулся к стакану. — Не в Америке живем, на черный день откладывать не обязательно. Всегда прокормимся — все учтено! Работаешь — получай, пошел в отпуск — получай, заболел — получай! Что еще? А на пенсию пошел? Без денег остался? Так вот, брат Федя. Социализм! Понимать надо.

А ты… Черный день! — Лесков даже передернулся. — Черный — он для всех, я так понимаю, будет не белым. Что же тогда: ты жри, а другие пусть тебе в рот смотрят?! В такой день я, Федя, истину говорю, палачом буду! Да! Головы буду рубить тем, кто сами жрут, а над другими смеются. Без суда и следствия — чик голову к чертовой матери! И тебе отчикаю, если таким окажешься… Не нужны такие социализму, а уж коммунизму тем более.

— Но и пропивать-то…

— А ты мне этим в нос не тычь! — слабо возразил уставший Лесков. — Если пью, что, конечно, случается, то деньги мои и считать тебе их нечего. Еще вопросы есть?

— Нет, — сказал Федя уныло. — Но все же пить не надо. Так вот, для радости…

— Да ты не оправдывайся, не оправдывайся! — пристально посмотрел на него Лесков. — Раз влип, навешал цепя на шею, терпи. Смазывай их и терпи. Я тебя за это не осуждаю, но и не жалею, потому что мне в чем-то туже, чем тебе.

Минуту провели в молчании. Миша Лесков поднял голову, отходя от каких-то своих дум, взгляд его просветлел, налился веселостью.

— Федь!

— А?..

— Ты в кабаке-то хоть бывал?

— Нет. В ресторане был один раз.

Лесков закашлялся, махая руками, словно крепко подавился.

— Да!.. — протянул наконец, еще больше выпучивая заслезившиеся глаза. — Тебе, кроме сказок, пока ничего рассказывать нельзя.

— Кабак — это и есть ресторан! — пояснил очнувшийся Петя. — А вот я там ни разу не был.

— Не брешешь?! — уставился на него Лесков. — Ну-у! — И так покачал головой, что Петя даже и пожалел, что ляпнул.

Лесков аж синим огнем воспламенился. Кабаки — это его вторая, после моря, стихия.

— Умные люди придумали кабаки! — начал он, всем своим видом требуя тишины и внимания. — И, заметьте, никогда их не отменят. Они нужны при любом строе, при любом правительстве! — Лесков потянулся сытым котом, изогнулся в спине — вот-вот тренькнет сломленный позвонок — и привалился к стене бытовки. Ослабил тело, чуть сгорбился. Забросил ногу за ногу. Тонким белым ногам его в парусиновых плотницких штанинах было так же вольготно, как чайным ложкам в объемистой семейной кастрюле. Образ жизни, который вел, осев на берегу, Миша Лесков, вычеркнул из его перечня необходимые всякому нормальному человеку вещи: носки, майки, даже шнурки. Казалось, и спичечный коробок его обременял: спички он носил в кармане россыпью, а зажигал их о брюки, для чего приседал и отставлял клиновидный зад. — Завидую тебе! Там будешь… — Лесков таким тоном произнес это «там», будто Петя направлялся, по крайней мере, в столицу Родины — Москву. — Если не секрет, сколько дубов берешь?

— Рублей сорок. Больше-то зачем?

— Чудак! Вот чудак! Да по-хорошему раз в кабак прошвырнуться — сотню выложить.

— …И все так ходят?

Лесков посмотрел на Петю протяжно и жалостливо.

— Нет, не все, конечно. Но имей в виду — десяткой не отделаешься. Я червонец только официанту выбрасывал.

— За что же ему?

— За услуги, братец, за услуги!

— Так ему за это, наверно, зарплату платят.

— Платят, платят! Ты не волнуйся очень-то, чего вскочил?.. Платят, да, понимаешь, не за все.

— А за что же не платят?

— Эх! — вздохнул бегемотом Лесков. — Поехать бы с тобой — узнал бы, за что им не платят! Где там наш Федя, стервец, душа заныла. Эх, милка моя, в этих… кирзовых! Лирики! Где она теперь, моя лирика, а?! Чего молчишь? В гвоздодере? В ящике с гвоздями? Или у тетки Машки в моей каморке? Свету хочу! Чтоб волны зеленые и братва — чистая, соленая, родная!

Петя подумал было, что Лесков сильно пьян, что это водка рвет его раскачивающуюся душу, но он ошибся. Лесков успокоился и смотрел теперь как-то виновато и понуро.

— Сходишь в ресторан, а, Петро? Прошу тебя — сходи в ресторан. Ради меня, ладно?