Константин Лагунов - Больно берег крут

И хотел укатить на своем двухколеснике. Но девчонки заступили путь, запрыгали вокруг, крича:

— Трусишка-зайчишка!

— Трус-карапуз!

Кинулся Тимур на обидчиц, расквасил нос одной, повалил другую и такой учинил переполох, что примчался кем-то извещенный Бакутин.

— В чем дело? — негромко, но строго спросил он сына.

Мальчишка надулся, понурил голову и смолчал.

— Играйте, играйте, ребята, — сказал Бакутин обступившим их ребятам и, взяв Тимура за руку, отвел в угол.

— За что ты накинулся на девочек? — спросил строго, с угрозой. — Тоже мужчина!

Молчание сына, его косые исподлобья взгляды озадачили, расстроили Бакутина.

— Ладно. Не хочешь — не надо. Я с тобой по-мужски, а ты…

Тимур всхлипнул. Поднял голову и, глядя отцу в глаза, тихо, с запинкой выговорил:

— Они хотели, чтоб я спросил тебя, кто такая Нурия Сабитова.

Бакутина окатило жаром. Первым желанием было — шлепнуть сына по щеке, прикрикнув: «Замолчи!» Еле перемог. «Сволочи. Детей-то зачем впутывают?» Глянул на сына и понял: надо объяснять. Немедленно. Иначе западет в маленькую душу недобрая искра — разгорится, надымит, отравит. Улыбнулся и спокойно:

— Нурия Сабитова — очень хорошая, красивая и добрая женщина. У нее есть сын, чуть помладше тебя. И я не понимаю, с чего вдруг ты полез в драку…

— Не знаю.

Он сказал правду. Он и в самом деле не знал, лишь чувствовал, что предложенный девчонками вопрос каким-то образом обидит отца, и, защищая его, кинулся на обидчиц с кулаками.

Бакутин, поняв это, погладил сына по голове, ободряюще хлопнул по плечу.

— Беги играй, сынок…

Проводил мальчика взглядом, постоял, успокаиваясь, и медленно прошел в фойе, где гости уже рассаживались за столы.

Это свадебное застолье неожиданно объединило очень далеких друг от друга людей. Были тут и Остап Крамор вместе с «мехтроицей», и Таня Василенко с Дашей и Люсей, и Шорин с Анфисой, и Гизятулловы, и даже Ивась с Кларой.

Турмаганское житье, как видно, шло Ивасю впрок: он приметно раздобрел, румяные круглые щеки глянцевито поблескивали, глаза туманила дремотная пелена. На свадьбу его пригласил Данила, пригласил мимоходом, от избытка счастья. Ивась терпеть не мог шумных, многолюдных пирушек и, автоматически поблагодарив Жоха, тут же позабыл о приглашении. Но вечером, глянув на чем-то расстроенную, взвинченную жену, черт знает почему ляпнул:

— Данила Жох приглашал на свадьбу.

Клара как-то разом перестроилась, повеселела и тут же решила:

— Сходим, поглядим на чужое счастье.

— Эка невидаль, — чтобы не зацепить ее, как можно беспечней проговорил Ивась.

И все-таки зацепил. Клара мигом встопорщилась, взгляд, голос, локти, плечи, колени — все у нее заострилось, нацелилось угрожающе на Ивася, и каждым словом, сказанным медленно, в разрядку, с нажимом, она пронзала его, как шпагой:

— Хочу… погреться… у чужого… огня.

— Свой уже отгорел? — задетый за живое, не смолчал Ивась.

— Похоже, — без улыбки ответила она. — Один дым. Ни тепла. Ни света.

Что-то недоброе у нее на душе. Царапнешь ненароком, и ахнет разрывным, бронебойным самого крупного калибра. Встревоженный Ивась поостерегся пикироваться дальше, с напускной веселой беспечностью поспешно попятился:

— О чем речь! Я за связь с жизнью. Пойдем.

Но когда сели за стол и через одного человека от него оказался Остап Крамор, Ивась забеспокоился: от хмельного художника можно было ожидать всего. Приметив, что вместо вина Крамор пьет минеральную воду и сок, Ивась не успокоился, напротив, расстроился еще сильней: трезвый, одолевший себя, Крамор был куда опасней прежнего. «Эх, черт. Надо бы сразу пересесть. Подлезет с разговором о Ершове, а тут Клара». И ерзал на стуле, как на горячем поду, старательно отводя обеспокоенный взгляд, который какая-то неведомая сила притягивала и притягивала к художнику. Вдруг Крамор встал, подошел, склонился и негромко:

— Не беспокойтесь, пожалуйста, Александр Сергеевич. Развлекайтесь. Веселитесь. Вы не забыли? Вас тревожит? Это хорошо. Значит, не все потеряно. А чтобы не смущать, я пересяду. Извините великодушно…

И ушел, уселся по другую сторону стола, далеко от Ивася.

— Что он сказал? — полюбопытствовала Клара.

— Этот юродивый? А-а! Бросил пить, вот и невмоготу, мечется…

— Такой шаг не всякому по силам. Дай бог ему побороть себя.

«Ты вот не поборол и не поборешь», — почудилось Ивасю в голосе, во взгляде жены, и он, разом озлясь, с нарастающей неприязнью выговорил:

— Все бы нам бороться да побеждать. Не с трудностями, так с природой, не с природой, так с самим собой. Борцы и стоики…

— Молчи! — приказала Клара. — Молчи, — тише и глуше повторила она.

Ивась встревоженно зыркнул по сторонам, облегченно откинулся на спинку стула: никто не смотрел на них, никто не подслушивал. Гости ели, пили, смеялись, спорили, и этот разноголосый гул веселья все нарастал.

Поначалу, пока не сели за столы, многие чувствовали себя немножко стесненно, жались к стенам, раскланивались — сдержанно, разговаривали — негромко, смеялись — вполсилы. Но вот на невысокий помост поднялись оркестранты, вышли вперед два трубача, и вдруг, подмяв все звуки, полоснул трубный сигнал: внимание, слушай все! И тут же в мгновенно наступившую тишину высокий, раскаленный волнением девичий голос прокричал:

— Хозяева просят дорогих гостей к столу!

Расселись быстро: каждый, присмотрев местечко, заранее неприметно придвинулся к нему.

Оркестр заиграл величаво волнующий свадебный марш Мендельсона. Показались молодые и медленно пошли к высоким креслам, поставленным в голове застолья.

Даже здесь, в окружении празднично разнаряженных гостей, Наташа выделялась яркой русской красотой, в которой упругая, спелая полнота сочеталась с изяществом форм и неподдельной легкостью движений. Если бы вдруг обесцветить, обессмыслить ее лик, погасить глубинный жаркий блеск глаз, сдуть трепетную нежную улыбку с губ, а потом сфотографировать или бесстрастно описать, — никто не назвал бы это широколобое, чуть курносое, большеротое лицо красивым. Но теперь оно было прекрасно. Скрытые длинным платьем ноги девушки были не видны, отчего казалось, будто она не шла, а величественно и гордо плыла, положив руку в белой перчатке на локоть жениха, слегка наклонив к нему голову.

— Ах, хороша пара! — с болезненным восторгом выдохнул Бакутин.

Метнув на мужа короткий, пронзительный взгляд, Ася тут же опустила густо покрасневшее лицо: она уловила в голосе и в глазах Бакутина тоску по той, незабытой, неразлюбленной, непокинутой Нурие. Закусив верхнюю губу и еле сдерживая слезы, Ася сделала вид, что старательно стряхивает что-то со своего плеча… Нет. Нет и нет! Все прошлое не в прошлом, не по ту сторону. Не отгорело. Не отболело. Стояла и стоит между ними проклятая азиатка, соблазнительница. Ася ни разу не видела своей соперницы, не расспрашивала о ней, но в сознании давно сложился удивительно яркий, четкий образ искусительницы. Только ее виноватила Ася, считала первопричиной всех бед, и люто ненавидела, желала несчастья. Иногда, проснувшись среди ночи, Ася вдруг чувствовала: Гурий не спит. Она напрягалась до крайнего болезненного предела и невероятным усилием воли проникала в мысли и в душу замершего Гурия и видела там Нурию. И сразу наплывал ядовитый морок, подминал, душил, злые слезы закипали в глазах, а к горлу подступал глухой надрывный вой. Напружинив горячее молодое тело, прогнувшись, запрокинув голову, она судорожно стискивала зубы, а вой все нарастал, растекался по телу, распирал грудь, топорщил соски, клокотал и бухал в черепе, и, чтобы не задохнуться, она сталкивала с кровати омертвелое тело и неровными сбивчивыми шагами уходила на кухню. Опустошенная, раздавленная, полуживая садилась, подобрав под стул ноги, и с болезненным нетерпением ждала, но, едва заслышав его шаги, размыкалась, размагничивалась до последней клеточки и, припав к теплой бугристой груди мужа, поливала ее слезами. Он уносил ее в свою постель, растроганно и виновато успокаивал, целовал и нежил, и, вспыхнув, она неистово отдавалась ему и долго потом бесплотно парила в сладостной пустоте, блаженствуя и ликуя. Он снова был с ней, в ней. Она слышала, как бешено молотит его разбунтовавшееся сердце, и видела сладкие сны наяву…