Константин Лагунов - Больно берег крут

— Шибко много значенья словам нынче. Только тут вовсе они ни к чему. Разве есть слова, чтоб любовь высказать?.. — Умолкла. Перевела взгляд на окно, затянутое ледком узорчатым, и отрешенно, как в бреду: — Бывало, по шагам Ефима отличала. Заслышу, захолонет все во мне. Голова кругом, а сердце вот-вот выскочит. За руку возьмет — ровно кипятком меня. Жар нестерпимый, а дрожу. Господи! Какие тут слова? Зачем? Со свиданья до утра не засну. Воздуху, простору мало. Теснит в груди, ровно обручем перехватило. И сладко-то. И жутко. И все бы летела, летела, да все бы вверх, да чтоб шибче…

Нежданное откровение матери изумленная Наташа слушала, полуоткрыв рот и по-иному — просветленно и вдохновенно — озирала мир, и себя, и мать, которая вдруг неузнаваемо помолодела: исчезли мешки под глазами, пропала отечность век, зарумянились, поядренели щеки, губы стали спелыми, а глаза, вспыхнув, заструили волнующий свет.

Никогда прежде мать не заикалась о своей любви. Порой Наташе казалось, что никакой любви мать не ведала, замуж вышла, как выходили в ту пору тысячи других — не по принуждению, так по совету старших либо просто потому, что приспело время рожать детей…

А мать, прижав левую ладонь к все еще крепкой, высокой груди и слегка запрокинув голову, говорила и говорила, словно бы в забытьи:

— Не загадывали, не рассчитывали, что да как будет. Только бы вместе… Отец мой как узнал — куда там! «За прощелыгу, бездомника…» Убегла я. В окошко вымахнула и… Пока через огород семенила, думала, сердце на куски со страху. А как пала на руки ему, поднял он, поцеловал, и я хоть на крест… Ни разу не спытала, любит ли. И сам — ни клятв, ни обещаний… К чему слова? Нету таких слов. Не придумали… — Опомнилась. Густо покраснела. — Да что это я? Никак, тронулась. Такое тут тебе…

— Мамочка, — порывисто обняла мать, прижалась к ней. — Милая. Спасибо. Спасибо, родная, — и крепко расцеловала смущенную Марину Ермиловну.

Мертвой хваткой мороз стиснул Турмаган: ни шелохнуться, ни вздохнуть. Непроницаемый белый морок плотно окутал землю, размыв, сместил грани предметов. В клубах нерастворенного отработанного газа медленно, словно на ощупь, двигались по бетонке автомобили, предостерегающе тревожно гукая. К ночи туман густел, чернел и земля сливалась с небом. Свет уличных фонарей беспомощно расплывался во мраке желтыми кляксами, те жалобно мерцали, придавая ночному городу фантастический вид. Это впечатление усиливалось от тишины, настолько плотной и непроницаемой, что казалось, протяни руку и коснешься ее шершавой чугунной твердости, крикни — и та расколется.

Иногда с севера наскакивал жгучий ветер, но и он увязал в морозном белом мареве, как осетр в неводе, и, обессилев, стихал.

Сторукий, стоногий, стоглазый когтистый холод нахально засматривал и лез в любую щелочку, самую малую трещинку, крохотную дырочку в окне, стене, одежде.

Замерз картофель в непригодном к таким холодам, наспех построенном овощехранилище.

Лопнул водопровод и вывел из строя недавно построенную баню — единственную на пятнадцать тысяч человек.

На красной черте дрожали стрелки манометров в котельных, а в продуваемых щитовых и брусчатых, привезенных сюда за тысячи верст, сборных домах замерзала вода, в неутепленных подъездах то и дело взрывались размороженные батареи.

Густела от холода нефть во временных трубопроводах, кинутых наспех поверх болот. Стоило оператору проморгать падение давления в трубе, и готова пробка, и нефтепровод по швам: катастрофа!

Каждую ночь в больницу привозили обмороженных. Клара Викториновна сутками не показывалась дома. Под «скорую медицинскую помощь» оборудовали несколько вездеходов.

Маломощная аварийная служба сбивалась с ног. Черкасову, Бакутину, Рогову и иным, хоть как-то причастным к организации быта, бесцеремонно звонили в любой час ночи, требуя, прося, угрожая.

Не по разу в ночь выла пожарная сирена. Спасаясь от лютой стужи, турмаганцы мастерили мощные электрические «козлы», устанавливали самодельные электрокамины и печи, от которых сгорел не один балок. Пока пожарные машины пробивались по бездорожью к пылающему вагончику, от него оставался лишь металлический скелет. Едва отстояли от огня единственную пекарню, и три дня Турмаган жил без хлеба на макаронах и крупе. В больнице и детсаде пекли блины, оладьи, лепешки. Подобрали и поели почти весь неприкосновенный запас сухарей.

Спеленутые холодом, замерли краны, задрав стылые металлические хоботы в белую мглу и как будто беззвучно воя. Отпугивающе посверкивая заиндевелым металлом, костенели тракторы, бульдозеры, тягачи. Непригодные к подобным холодам, омертвели тысячи механизмов и машин. Строители, дорожники, трубоукладчики, буровики, монтажники «тянули» двигатели на себе, заставляя машины крутиться хоть в четверть силы. Иначе — затяжной простой и еле посильные планы и графики — кувырком, а самое благоприятное для обустройства время — мимо…

— И все из-за того, что кто-то там не хочет ни мозгами, ни руками шевелить…

Так сформулировал свое отношение к происходящему Бакутин, глядя прямо в глаза начальнику главка Румарчуку, нежданно нагрянувшему в Турмаган. Румарчук, похоже, и сам был не рад тому, что угодил сюда в кризисные дни. Попав под леденящий душу пятидесятичетырехградусный мороз, он хоть и легко, а все-таки дважды обморозил щеки, волей-неволей вынужден был вмешиваться в ликвидацию аварийных ситуаций и до того вымотался и взвинтился, что, когда Бакутин со злым, неприкрытым вызовом высказался о тех, кто «мозгами не хочет шевелить и шлет в Заполярье дома, машины, технику в среднеевропейском исполнении», Румарчук сорвался.

— Мастера мы разносить да прожектерствовать, — жестким, неприязненным голосом чеканно выговорил он, рубанув воздух сухой, узкой ладонью. — Новая техника не вдруг рождается. Нужен еще и специальный металл…

Сразу уловив, куда нацелен гнев начальника, Бакутин все же не попятился.

— Сюда мы не вдруг свалились. Геологи почти пятнадцать лет топтали здешние болота. Было время приглядеться и примериться. Да и Приобье — не единственный уголок. Чем лучше по климату Норильск? А Магадан? Якутия? Полстраны за Уралом…

Этот зеленый выскочка бесцеремонно подставлял ножку начальнику главка. Такого Румарчук снести не мог и походя прищемил язык задире:

— Не на то энергию тратите, товарищ Бакутин. Вместо обустройства месторождения — критиканство, нелепые наскоки, какие-то утопические прожекты сочиняете…

Перепалка эта вспыхнула в вертолете. Румарчук со свитой и Бакутиным возвращались из Карактеево, где сооружалась первая перекачивающая станция аврально строящегося нефтепровода Турмаган — Иртышск.