Юрий Манухин - Сезоны

— Павел Родионович, не надо. Не могу я это уже сделать. Умер мой батя в прошлом году. Какой он ни был, а отец, старый и несчастный человек. И в конце жизни у него ни жены, ни сына. Я его и похоронил.

Феликс Соколков замолчал, отвернулся и сделал несколько шагов к еще тлевшему костру. Он стоял вполоборота ко мне, высокий, сутулый, похожий на обгоревшую спичку, обросший клочковатой бородой, и чего-то не хватало в его лице.

Но что-то прибавилось во мне, как будто разделил он в чем-то мою участь, а пустота, что образовалась при этом, наполнилась сочувствием к человеку, судьба которого оказалась так похожей и так непохожей на мою.

Я побрел к морю, оставив за спиной палатку, погасший костер и Феликса Соколкова. А в голове вертелись строки: «Черный страх бежит, как тень от лучей, несущих день. Свет, тепло и аромат разгоняют тьму и хлад… черный страх бежит, как тень…»

Через какое-то время я услышал крик чаек. Чайки тревожно сновали туда-сюда, а на гладкой поверхности бухты сидела огромная стая диких уток. Эти были спокойны. Шел прилив.

Пора, мне кажется, читающему эти записки сказать: «Постой, Павел Родионович, что-то ты, брат, все тянешь в сторону, на глубину, на подводные течения тебя забирает, коих ты счастливо избежал в первом маршруте тысяча девятьсот шестьдесят первого года. А где же то, с чего ты начал? Где твое открытие?»

Ну да, открытие… Кажется, с него все началось. Видите ли… Нет, я лучше приведу выдержку из книги, разумеется, не моей, а выпущенной издательством «Наука» много лет спустя, точнее, пятнадцать лет. После нас в том районе поработали отряды геологического института Академии наук СССР и Всесоюзного геологического института. Автор книги достаточно толково обобщил и свои, и наши, и все другие геологические материалы и написал следующее:

«Южный антиклинорий длиной 150 км и шириной 20–25 км протягивается вдоль побережья полуострова. Он сложен интенсивно дислоцированными и глубоко метаморфизованными породами нижнего карбона, пермо-триаса(?) и юры, прорванными гранитоидами Восточного массива».

Понятно, да? Если не совсем, то обратите внимание на слова «прорванными гранитоидами», вернитесь к началу моего рассказа, вспомните, что пытался я доказать противоположное, и посмейтесь надо мной. А можете и посочувствовать.

Вот такие они, приливы-отливы.

Вот такая она, геология.

Ее строили долго, как Вавилонскую башню. Но построили. И на века! Двухэтажная, шлакоблочная, цвета утренней зари, она вспыхнула ярким пятном и осветила светом надежды и перспективы наш неустроенный, напрочь лишенный архитектурных достоинств геологический поселок. Мы радовались ей. Мы гордились ею. Еще бы — теперь каждая полевая партия могла рассчитывать на собственную комнату в этой чудесной камералке. И не ошиблись в расчетах — вселились после поля и повесили на дверях своей комнаты эмблему: голова быка в фас на геральдическом щите и перекрещенные молоточки и девиз внизу по контуру щита славянской вязью «Быка за рога!» А выше красовалась табличка с затейливой надписью: «Туманская гидрогеологическая партия».

Я первый год, первый полевой сезон, отработал начальником партии. В феврале защитил проект на производство гидрогеологической съемки, организовал партию. Ребята подобрались хорошие, и наш дружный коллектив на редкость удачно справился с геологическим заданием. Полевые материалы комиссия приняла у нас с хорошей оценкой, партию хвалили за высокие производственные и экономические показатели. Выплатили приличную премию и, как я уже сказал, выделили целую комнату на втором этаже в новом камеральном помещении. Все мы были молоды и абсолютно всем довольны. А я впервые почувствовал, что вхожу в силу. Весной мне исполнилось двадцать семь лет.

Этой же весной ко мне приехала Марина. Долой общаги! Прощай свобода одинокого молодца! Да здравствует семейная жизнь!

А дело было так. В прошлом году, в ноябре, «горела» путевка в санаторий «Уссури», что под Хабаровском. Как увидел я объявление о путевке, так защемило внутри. «Хорошо бы, — думаю, — в Хабаровске какое-то время пожить, подышать амурским воздухом, наполнить легкие ветром родины, погулять по Карла Маркса, посетить дом на Шевченко, поговорить со старыми соседями, если те еще живы, или вдруг встретить кого-нибудь из пацанов, с которыми прыгал когда-то по обрывам над А. муром». Чем черт не шутит! Ведь ностальгия — она тем нас и берет, что растворяет в прошлом, раскрепощая фантазию. Короче, постучался я сразу в местком за путевкой.

Там, естественно, с радостью, но спрашивают: «Болеешь чем-нибудь?» — «Я? Вроде бы нет. Это уже после сорока, если ничего не болит, думаешь, не умер ли ты». — «А если серьезно? Не нервный? Сходил бы к врачу. Без курортной карты-то нельзя. Может быть, отыщется какая-нибудь болячка?»

Я сходил. К удивлению своему, узнал, что мне даже очень полезно было бы подлечить нервную систему. Нашли у меня какой-то синдром, с тем я и улетел в родные края.

В старом доме на берегу Амура, где мы жили до отъезда в Магадан, осталось только две семьи, где еще помнили меня. Тетя Катя долго рассказывала, кто куда уехал, кто умер. Пришел ее муж, старый румын, который когда-то преподавал скрипку в музыкальной школе, и мы поговорили с ним о проблемах народонаселения и движения материков, о войне и мире, о том, как быстро деградирует молодежь, увлекаясь пустой музыкой, которую «нужно слушать только ногами».

— Вот раньше… — дядя Вася (его так звали, потому что фамилия его была Василиу) засуетился, достал из облезлого черного футляра «прекрасную и очень старую», по его словам, скрипку и выдал бравурную увертюру к «Кармен». Я слушал на въездах скрипучие звуки, и мне было жаль дядю Васю, Жоржа Бизе и чуть-чуть себя.

И на улице не стало веселее. Ноябрьская земля, даже еще не припорошенная снегом, звенела под ногами. Голые остриженные тополя колюче топорщились и наводили уныние. А ко всему — я не встретил ни одного знакомого лица. Вот дома… они почти все остались знакомыми. Так же знакомо сбегали вниз от Карла Маркса улицы. И названия их остались прежними: Тургенева, Комсомольская, Истомина, Калинина, Фрунзе… А людей из моего детства не оказалось. Правда, два раза все же почудилось. Вроде бы «учился я с этим плосколицым парнем», и пока думал, кто бы это мог быть, парень прошел, и я пожалел, что не остановил его. А когда ехал в автобусе, готов был поклясться, что рыженькая женщина, выковыривающая из кошелька застывшими пальцами медь, не кто иная, как Лиза Ломакина из моего четвертого класса. Я даже спросил ее: «Извините, вас не Лизой зовут? Вы, случайно, не учились в пятой школе?» Она ответила: «Нет». А я до сих пор сомневаюсь. Ну, нет так нет…