Н. Денисов - В чистом поле: очерки, рассказы, стихи

Череда «странных» смертей потянула за собой еще несколько кармацких трагедий. В огне погибли мои вороватые соседи (мать и сын), предварительно убитые. Вышедший из тюрьмы, залётный «зэк» ограбил и зарубил топором одинокую женщину – с другой улицы. (Она, говорили, тоже владела информацией о пожаре, знала кто виновник, но молчала). Спилась «девушка» Света из теплой и давно споенной компашки великовозрастных «свидетельниц» Голеневой. «Девушку» бросил муж, уехал, нашел другую подругу жизни. Бросила домик и Света… По Кармаку бегали их голодные кошки и отощавший японский кобелек на кривых ножках.

Жестокосердно отнеслись небеса и к Жене Голеневу – мужу пострадавшей и собутыльнику Шумского. Женя был безобидный, спившийся человек, в прошлом майор, начальник одной из пожарных команд в Тюмени, по выслуге лет рано ставший пенсионером. Загуливал он на даче месяцами. Кончалась самогонка, «спускал» домашность. Однажды предложил мне купить у него столбы. Не забыть наш умопомрачительный диалог: «Тебе нужны столбы для ремонта ограды? – Нужны. – Купи у меня… Вот эти… – Так они же вкопанные! – Выкопаю! Надо похмелиться!»

В пору загулов ходил он по поселку с кривой палочкой – в ссадинах, кровяных коростах, синяках. «Кто тебя так, Женя?» «Галя…» Уродовала она поддатого муженька по-черному, пинала, спихивала в канаву… Как-то «по пьяному делу» упал он в собственном дворе, ударился головой. Звал на помощь. Слышали соседки из «свидетельниц», прочие прохожие. Не помогли. Утром нашли – окоченевшим.

Аналогичная история произошла с когда-то первой кармакской красавицей Ниной, теперь вконец спившейся. В очередном серьезном подпитии упала она на переулке. Звала на помощь. Мимо равнодушно прошло несколько человек. Никто не подошел, не помог подняться. Замерзла… Что говорить про «какой-то» крохотный, погибающий Кармак! Вся страна – огромное, сплошное несчастье.

Читатель не должен сердиться на автора за эти жесткие подробности, тут надо не сердиться – негодовать.

Спаси нас, Господи, и сохрани – в этом средневековье!

Откуда еще брались силы на сочинительство? Помогали Небеса. Спасала поддержка друзей. Из разных весей России присылали (знакомые и незнакомые люди) и деньги, чтоб «кинуть их в пасть негодяйству», как выразился один московский священник.

В паутинную, предосеннюю пору, оказался я в родных палестинах – в Приишимье, где намеревался дописать, начатую ранее, жесткую по тону и стилистике поэму «Граница». В поэме изначально фигурировала моя малая родина, её ромашковая и ковыльная степь, с перестройкой и развалом страны ставшая сибирским пограничьем. Там, в березовых колках, за родным огородом, можно было теперь нарваться на вооруженных парней в зеленых фуражках (госграница с Казахстаном – Кайсакией). Стерегли они РФ от проникновения «нарушителей» в виде лихих водителей «Жигулей» «с носильным товаром» – бюстгальтерами и женскими трусиками – в багажниках. Погранцы и таможенники искали наркотики у казахов-иностранцев. Потрошили «челночных баб»…

Адские картины распада людских душ. Видения. И среди видений – отчаянные возгласы местной власти: «Эгей, кайсаки, степняки, откройте же задвижки на плотине, дайте водицы, из козьих копытец пьем! Никита Хрущёв подарил вам земли наши, южно-сибирские, казачьи, но вы же перегородили Ишим-реку, водохранилище изладили, на яхтах катаетесь…»

Миновав пустынное чистое поле, встав на крутом еще бреге древнего Ишима, все еще, хоть и не столь полноводно, текущего из Кайсакии-Казахстана, замер я во власти видений. Там, за рекой, простиралась степь. Она создана Богом для песен, но и для битв, если случается надобность. Душа кипела железными всполохами метафор, немыслимых в веке ушедшем.

И Боги мне молчать не разрешали:

Оранжевое утро. Заревой час. Вдали, над лесом, шильца незримых лучей солнца беспокоят небесный свод. Зачинается осенний день. Небо роняет отсветы прохладной зари на гладь озерной, пахнущей камышом и тиной, воды. В дальней курье голос гагары- кавыки. Стволы отцовского ружья холодят ладонь. И парнишка, замерев от восторга самостоятельного охотничьего утра, осторожно отводит рукой камышинку, мешающую обзору. Он в своем, подзабытом нами, оранжевом мире.