Н. Денисов - Пожароопасный период

– Надо выносить! – сказал Клопов и шустро принес из сеней, видимо, заранее заготовленные носилки.

На развороте в сенных дверях Пашка неловко перехватил ручку носилок, качнулся. Изо рта Костоломова потекла зелень. Пашку чуть не вывернуло, и бригадир опять брякнул не к месту:

– Ничо не ел, вот и зелень пошла.

– Ты прекратишь, Тарелкин, или я тебя самого. – глухо прорычал Клопов. – Тоже мне кадра! Пьян!

– Я че, я ниче, молчу.

– Тьфу ты, стервец.

Дождя не было, а тучи еще ходили. Над полем, за околицей деревни, шарахнула молния и раскатился гром. Там, словно вмороженные в рыжую стерню, багровели комбайновые агрегаты. Здесь же, посреди улицы, по поросячьи визжал бортовой «газик». Пахло горячей резиной скатов, парило над радиатором. Длинноногий шофер-парнишка бесстрашно лопатил грязь у колеса. Заметив председателя, бросил инструмент в кузов, присел на подножку, с вызовом закурил.

Мы подняли Костоломова в кузов тележки, переложили на разостланный на соломе брезент. Тарелкин принес чистую, но неглаженную простынь, закрыл ею покойного, заломив на него и остатки брезента.

– Не по-христиански как-то, мужики! – проговорил он и спрыгнул на землю.

«Беларусь» рыкнул трубой и плавно тронулся. Я оглянулся: председатель и бригадир стояли у палисадника, смотрели нам вслед. Грузные их фигуры еще долго торчали на виду, пока наш печальный «поезд» не вынесло за поворот и, скользя, не понесло размокшей дорогой к Городу.

Пашка хмуро смотрел за борт тележки – на хилые березовые колки, болотины с кустами, где чернели мокрые рядки кошенины. Куда и делась его обычная веселость, безалаберность! Молчаливые вороны, тяжело и висло торчащие на телефонных столбах, не вносили в эту картину разнообразия. Мне тоже было тягостно.

Разговаривать, наверно, не полагалось?

Проехали около -часу. Тракторист, захлопнутый в кабине «Беларуся», так ни разу и не оглянувшись на прицеп, торчал в заднем окошке кабины, как ванька-встанька, деревянно мотаясь у руля на ухабах. Я взглядывал на Пашку: почему он первым вызвался ехать за покойным Костоломовым – друзьями они не были? Да и сами печальные хлопоты, как я понял, были для него впервой. Это для меня. А он – шалопут безобидный, беспечный, способный к розыгрышу, сочинению романа. Хотя, бог мой, какой он там роман сочиняет? Впрочем, как знать.

Тележку растрясло, брезент сполз, обнажив пергаментное лицо Костоломова. Натягивая брезент, я коснулся холодного его лба – такой зябко-холодный был уже остывший лоб застрелившегося на посту солдата из нашей роты. Когда привел нас разводящий и мне предстояло сменить солдатика-первогодка, он, неловко подломив под себя карабин с откинутым штыком, остывше и скорченно лежал на цементной площадке, извалявшись в крови и известке. Тяжко вспоминать, как парнишку отдали без всяких почестей родственникам, а замполит проклял его перед строем за малодушие и трусость. А в роте еще долго шли пересуды: парень получил накануне письмо от девчонки, где она сообщала, что выходит замуж.

Жалко все-таки. И того солдатика, и Костоломова тоже. Лежит бездыханно под брезентом, голова мотается при толчках тележки. Жалко. Что наша жизнь? Ах, нет, не надо, не хочу думать об этом! Мне пока двадцать четыре, Пашке – двадцать два, Тоне – двадцать один. Сил полно, голова на месте, кое-что соображает. Жить нам, жить – долго, счастливо!

– Пашка, я жениться собрался.

– Серьезно, что ли? Он оживленно глянул на меня. – Успели тебя тут заарканить? Ну, ну.

– Я не шучу, Пашка! И мы обвенчаемся в церкви, у отца Семибратова.

– Вот это да! А, впрочем, мы им покажем соки-персики. Семибратов – мировой поп, почти партийный, за трезвость борется. Мы их удивим, на лопатки положим.

– Я знаю, чем рискую, Пашка, но я обязан.

– Не дрейфь! Я все беру на себя.

Последние. Пашкины слова я разобрал, как немой разбирает – по движению губ. Из-за колка осин внезапно надвинулась черная, с прожилками огня, туча, раздался свист, вой, как при полете реактивного снаряда. Тележку едва не опрокинуло тугим воздушным толчком. Я наученно крикнул «ложись!» и мы оба нырнули под брезент в ноги Костоломова. Свист пронесся. Не дожидаясь взрыва, я поднял голову: вдоль дороги, метрах в пятидесяти над землей, мчала огненная колесница. Как тогда во сне (а может, опять сон?). Я узнал военную, в пожарной каске с султаном, физиономию Ильи-пророка и погрозил ему пальцем. И какие-то секунды ждал: метнет - не метнет в нас молнию? У Илюхи скверный характер и скорый на расправу. Он не метнул, но тоже, узнав меня, басовито раскатился железным хохотом.

Я нервно рассмеялся, но уже над Пашкой: зад его нелепо торчал в небо.

– Вылазь, страус!

– Это что, шаровая молния взорвалась?

– Илюха-пророк балуется, – сказал я небрежно.

– Да ну тебя. В ушах прямо-таки саднит.

Тракторист, как китайский болванчик, по-прежнему мотался у рулевой баранки. Машина была в порядке, немного опалило верх кабины, вздулась, вспузырилась голубая краска. Зато дорога направлялась, подветрила и обещала близкое гравийное покрытие, а там, ближе к Городку, и сносный отрезок асфальта. Тракторист дал газу и «Беларусь» полетел веселей, словно на ярмарку, на праздник.

– Тише! – заорал я трактористу и метнул в кабину кусок грязи, оторвав от подошвы ботинка.

– Стой, стой! – махал человек из кювета – в кителе и при погонах. Господи, старый знакомец, капитан Талынцев!

Болванчик-тракторист не реагировал. Тогда капитан достал из кармана какую-то блестящую трубочку, прицелился. Трактор заглох и остановился. Мы попрыгали с Пашкой за борт и, на ходу здороваясь с капитаном, втроем подбежали к трактору.

– Ты очумел, что ли? А ну выйди на минутку, перекурим! – стучал Пашка в дверцу кабины. Болванчик-тракторист, округлив глаза, воинственно сжимал в ладонях тяжелый шведский ключ. Отпирать дверцу, сходить тем более к нам он не собирался.

– Трос у тебя есть? – крикнул трактористу капитан и погоны его, как тогда в студии, встопорщились, будто крылья перед полетом.

Трос мы благополучно нашли в тележке под соломой. Оказалось все проще простого: в летающей тарелке Талынцева кончилось горючее. Стоп, стоп, стоп! Тут я должен внимательней присмотреться к своим дневниковым записям: откуда взялась эта «летающая тарелка»? Понимаю дотошный читатель или пристальный критик готовы уж схватить автора за руку: откуда? А черт ее знает – откуда? В тетрадке, в записях прошлогоднего лета, так и значится: тарелка!

Ни чайный, ни столовый сервиз на двенадцать персон, а «таре». Да! А, может, капитану выделили аппарат за ревностную службу? Может такое быть? Или купил, скажем, на одесском базаре? Там, говорят, все можно приобрести, даже атомную бомбу! Впрочем, пардон, зря я «про Одессу», капитан такого позволить себе не мог. Службист, уставник. Но! Выиграть в спортлото мог? Да, да – в спортлото: из сорока девяти видов спорта! Всего лишь одну – аккуратненькую тарелочку?