Н. Денисов - Пожароопасный период

– Беги в город через мост, там всего набросано, беги! – пожалел я бессмертного персонажа.

Независимей и спокойней всех держался Собакевич. Он наступил на гусеничный башмак бульдозера и отломил полбашмака. Коля погрозил ему из кабины кулаком. Я подал знак Редикульцеву, чтоб он не очень напирал на бессмертных героев, справедливо полагая, что с ними надо поступить как-то иначе.

– А Чичиков где? – крикнул я Собакевичу. Он развернулся всей медвежьей фигурой, едва не отдавил ногу и мне.

– Павел Иванович? Шельма! Ага! Совершеннейший подлец. Убьет и не поморщится. Он объявится, объявится еще. Прохиндей!

Да, надо было спасать знаменитых героев!

Бульдозер толкал и толкал. В реке уже кипело от нечистой силы. Многие тонули без криков, без аллилуя. Однако, немало и достигало другого берега и, выбравшись рассредоточивалось в Городке.

Талынцев носился в своей тарелке, высматривая очаги предполагаемых возгораний. И службу нес бдительно. Выше же, с небес, тоже смотрели и следили всеми доступными современными средствами, предполагая, что началось новое крещение Руси. От агрессивных мер и действий сопредельная земле сторона предпочитала пока воздержаться, выжидала пока.

Возле канатного моста дежурил уже, невесть как возникший, худой младший лейтенант из вокзальной милиции. Вероятно, он шел с ночного дежурства и прибежал на крики. Возле него, визжа и брызгая слюной, бился в истерике бывший предводитель дворянства Плюшкин.

– Пропусти его, лейтенант! – крикнул я, подталкивая других героев. – Дуйте за ним.

И все они благополучно переправились по шаткому мостику на другой берег, где в парке, возле пустовавшего все лето зеленого театра их задержали, чтоб вечером показать со сцены. Казалось бы, все было кончено. Кой-где еще просачивалась обратно на берег, испробовавшая холодной купели, нечистая сила, но тут же натыкалась на вездесущий рокочущий бульдозер.

Опасное направление представлял канатный мостик и я, укрепляя его оборону, отдал лейтенанту ружье и патронташ с полным боекомплектом.

Устал я за это утро, устал. Вынул сигареты, закурил. Хотелось упасть в траву, лежать широко и вольно, как в детстве, раскинув руки. И долго смотреть в небо. Вот блеснули в ископыченной, истерзанной траве багряные звездочки полевой гвоздики. Цветочек! Уцелел! Каким чудом? Я наклонился. Цветочек жил и ясно улыбался солнцу и мне.

– Володя, берегись! – услышал я голос Тони. Я резко обернулся и увидел распростертых в траве, по-пластунски подбирающихся ко мне, Кныкина и престарелую даму из культуры с зелеными глазами, которая – ах, да! – уволилась после той радиопередачи. Кныкин лязгал зубами, пытаясь ухватить меня за ногу и прокусить пятку. Дама гипнотизирующим взглядом – ненавидела! «Неприятная во всех отношениях дама!» – подумал я, глядя на худое, по-змеиному изгибающееся в траве, ее тело.

– Э-э, голубчики! А ну обратно в омут! – выручил меня от неприятного общения подбежавший младший лейтенант.

Затем голос его доносился уже снизу, от воды.

– Ну вот! – солнечно улыбалась Тоня. – Я за тобой прискакала.

Тоня, амазонка Тоня! Она на коне! И рядом нетерпеливо бил копытами о землю другой, еще более прекрасный конь – буланый, в белых до коленных чашечек чулках.

– Тоня, это ж тот самый, что скакал через Городок в первый день моей работы на студии. В тот вечер – вечер радиогрома. Ты где его нашла?

Тоня загадочно улыбалась.

– Садись, поскачем.

– Куда?

– К солнышку! Смотри, какое утро!

Какое чистое утро неслось нам навстречу!

Что там – за ним.

И Сашка Гусев взлетел!

Оторвались от земли колеса, и по мягкому толчку, по свистящему плеску воздуха под крыльями он радостно отметил – взлетел!

«ГУС-1» неутомимо тянул вверх, радостно набирая высоту. Солнечное сентябрьское утро летело навстречу. Над головой было небо и ничего больше, кроме синего неба. Даже паутинки, скользившие по фюзеляжу, остались там, внизу, над узким клинком дороги, впадающей в оранжево-рыжую равнину скошенного в валки пшеничного поля.

«Гус-1» тоже оранжевый.

Тугой воздух, отражаемый козырьком кабины из светлого оргстекла, не бил в лицо, и Сашка расстегнул ремешки шлема, одолженного для полета у бригадира тракторной бригады Тагильцева. Потом, глянув вперед, Сашка резко потянул на себя рычаг управления, самолетик опять полез в горку, далеко внизу оставив мелькнувший под крылом березовый колок. Теперь надо было выровнять взревевшую от натуги и вибрации машину. И он выровнял, сделал разворот, полетел обратно к селу.

Как он мечтал об этих минутах! Пронестись из конца в конец села, сначала вдоль одной улицы – от зерносклада до МТМ, потом – вдоль другой до совхозной дирекции, помахав крылышками школе, порезвиться на виду у всех в небе, сделать даже мертвую петлю. И потом уж, потом, насладившись всеобщим волнением там, внизу, состригая пропеллером жухлый пырей, победно сесть на взгорке за околицей.

И вот он летит, готовится разбрасывать листовки. Истратил на это дело стопку тетрадей в линейку и в клеточку. Листовок много. Одну пачечку с текстом: «Привет Фоме неверующему от Сашки Гусева» – он намеревался сбросить сейчас во двор Тагильцеву. На других написано: «Привет от покорителей неба!», «.от славных сынов воздушного флота». Текст третьих гласит: «Мне сверху видно все. А. Гусев».

Сверху было действительно все как на ладони. Четырехугольная территория зерносклада с серыми кубиками амбаров по краям, башенкой и трубой сушилки, с желтыми ворохами зерна, зернопогрузчиками, цепочкой машин у ворот. Все это возникло как-то сразу, надвигалось, пробегая под оранжевым крылом. И Сашка увидел, как оцепенели возле ворохов бабы в платках, шоферы высунулись из кабин, заламывая кепки, пристально смотрели на его полет.

Оцепенение и зависть там, внизу, Сашка чувствовал всеми клеточками: «Сейчас я вас бомбить начну! Сейчас узнаете».

И бросал, бросал листовки – пачку за пачкой!

В восторге кувыркнулся на ворохе зерна какой-то пацан, замахал обеими ручонками. Хромой пес Полкан взвился на цепи у забора, норовя сорваться, бешено, исходя слюной, лаял на стрекочущий низко самолетик.

Но вот уже замелькали прясла, дворы, куры во дворах, поросята, огороды замелькали. Копали картошку. И, покидав ведра, гонялись за планирующими в потоках воздуха, сброшенными с небес белыми листками, выбегали на улицы, за калитки. И набиралось народа, и он тек уже широкой праздничной лентой – с транспарантами, цветами, флагами. Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц.