И. Ермаков - Заря счастье кует

Страничка «голышмановского краеведения» не случайна. Это типичный по истории заселения и освоения, по социальной истории, по землям, природным условиям район юга области. Типичен район и как сельскохозяйственная единица. Середнячок. «Не рвется грудью в капитаны...»

Как и у всей «южанки», у него в достатке горячих проблем. Их оставим мы «на потом», а в этом очерке мне хотелось бы рассказать о подспудных резервах человеческого «могу».

Еду в «Колос» – единственный в районе колхоз. Во время повальных реорганизаций к нему присоединили четыре маломощных окрестных собрата с деревнями – Дербень, Дранково, Кармацкая, Винокурово. «Колос» дрогнул, зажмурился, однако же выстоял. Сейчас это крепкое, деятельное, перспективное хозяйство.

Весна того года шла по его полям, как и всюду по области, зяблая, затяжная, бессолнечная, многоводная. Речка Вагай, гусиная благодать, утиная ладушка, вышла из берегов, ринулась на луга, поглотила низинные пашни, повздымала местами торфяники. На многие километры распростала невзрачная синяя ниточка холодную, хмурую зыбь. На область, исчерченную, испещренную ручейками, речушками, речками, реками обрушилась «большая вода».

Земля черным зевом пара и зябей пила, пила и пила привольную шалую воду – устала касаточка пить. Уж и речка отпрянула в русло, а в ее бороздах снует и беспечно резвится рыбья всякая мелочь: щурята, карась. Вороны с грачами незамедлительно занялись рыболовством. Печатали их птичьи лапки «кресты» с «елочками» в рассолодевшие проймы пластов. Долго квасилось черное тесто: мало солнца, к тому же то дождь, то снежок.

Сеять начали поздно и в холодную землю. Столь холодную, что даже всесильные, неприхотливые овсюги не успели пустить своих корневищ.

Увязали и грузнули до «живота» в черном месиве самые сильные тракторы. Высоко и натужно, на пожарной отчаянной ноте, выли, нудились их «лошадиные силы». Подошедший на помощь железный собрат вскоре сам зарывался по ноздри, и тогда полз к месту бедствия третий, четвертый...

Но сеяли! Вопреки всему, чертыхая все, сеяли. Это мудрыми жизнелюбцами сказано: умирать собирайся, а нивку паши.

Лето тоже ни разу не извинилось, не попросило прощения у «Колоса». Проковыляло бестолковое, донельзя скупое на искренний солнечный день, на тепло. Ни веселой тебе бесшабашной грозы, что случаются жарким прозрачным полуднем, ни крутогривых красавиц радуг, обещающих долгое вёдро.

Хлеба упивались обильными сладкими соками, тучнели, нежились. Август уж увядал, а у рослых, сильных пшениц – сизый стебель, жив лист, не загорел и не побледнел колосок, стиснешь зернышко – капелька молока.

Прогнозы грозились опять же дождями, снежком, минусовыми ночками, прочей непогодой. Жогнет вот молодой, резвый утренничек по наивному, млечному зернышку – и не хлеб соберешь, а горючие мышкины слезки.

Урожай – это всегда многозависимая, относительная величина. Доля риска заложена пахарем уже в первую борозду. Хлебороб настороженно ждет...

Вот приняло поле упругое, сильное зернышко и на какое-то малое время умиротворилось. Стало тихим, загадочным, тайным. В темных недрах его напиваются зернышки дерзкой, живительной силы, чтобы стрелить однажды, в заутренний час, смелым, победным росточком в призывное солнышко. И не насытит он, пахарь, отрадного взора, любуясь, лаская тяжелой рукой мягкую шубку проснувшейся нивы, не наслушается стоголосого жавороночьего благовеста. Каждый грядущий ее колосок опоет, озвенит вдохновенная птичка, и растет, поднимается к песенке хлеб.

Вот уже не шубка, а разгульное сизое море всколыбалось под теплыми июльскими ветерками. Чу! Чу! – зазвенели, сошли на межу молодые перепелята. Колосок сосет молочко, раздается в плечах, матереет, усатеет... Заигрывают с ним по ночам озорные зарницы. В самый яркий цветной сарафан наряжаются в полдни их сиятельства – радуги. И не сизое море, а тучную желтую ниву провидят отрадные очи пахаря. Ляжет завтра на бережную его ладонь колосок, и отвеют на ней ветерки золотую тяжелую щепоть зерна.

Так в идиллии. В розовых снах.

И свершись все, случись по-написанному – всё равно затаилась в колосьях тревога, ходит-бродит по полю незримый, невидимый риск, Впереди сторожат во внезапных засадах градобои, ветробои, ранний снег, затяжное ненастье, полеглость.

Так случалось не раз: был хлеб, сами видели. На ладошке баюкали. И вот...

Лежит помертвевший, тусклый валок, до земли пробитый дождями. На поверхности колос не держит зерна – изнемог, изветшал. Развернешь у валка середину – плесень белая. Антибиотик... Кругами, лепешками. Под самим же валком – глупенький бледный пророст молодого зерна...

Сникли плечи, ком в горле, тоскуют глаза.

Сибирская осень – она самовольница, «шатун-медведица, неверная женка».

А в ту осень прогноз лишь ураганов не обещал на сентябрь.

Осень до предела напрягла нервы и волю двадцати двух хлебопашенных районов области. Косить! Что косить! На глаз хлеба зелены, на ощупь, как лыко, гибки и податливы. Стиснешь зернышко – капелька молока. А листочки календаря, знай, спешат-поспешают, срываются с деревца августа, с последней его малой веточки.

Онемели газетные полосы. Две строчки об уборке и точка. В прошлые годы в такую-то пору хлебам посвящались страницы.

Истекали все допустимые сроки, наступали недопустимые, риск – сиднем-сидючи, погубить на корню урожай – неотвратимо и грозно взрастал. С каждым днем, с каждым часом взрастал.

Ожидание – всегда состояние нервозное.

И загудели, и обомлели поля. Жатки вышли вначале на выборочную, но уже через день или два откровенно вонзились в массивы. Впрозелень, в малахит.

«Приступили к массовой уборке пшеницы совхозы: Ражевский, Слободчиковский и Голышмановский»,– шапками извещала районная газета о... горьком мужестве хлеборобов.

Был изобретен и душеспасительный термин – «ранневосковая спелость». Воск – он мягкий... Как хочешь мни.

Через пятидневку в газете пошли столбцом сводки с перечислением хозяйств и процентов, достигнутых каждым хозяйством.

Против колхоза «Колос» (рожь и горох были убраны), в графе «Прирост за пятидневку», покоились прочерки. Не жнут там, не чешутся, олимпийцы... Лен только дергают.

Подобное состояние дел обеспокоило в первую очередь районных руководителей. Председатель колхоза Винокуров Михайло Максимыч, выражаясь на номенклатурном жаргоне, вызван был на «ковер». Должен был объяснить свое, из ряда вон неноменклатурное, обывательское спокойствие, граничащее... Дело осталось за формулировкой.

Максимыч – потомственный здешний житель. Винокуров из Винокуровой. «Родчий наш председатель» – как его называют колхозники. Ему пятьдесят. Из них восемнадцать возглавляет колхоз.