Джером Дэвид Сэлинджер - Ранние рассказы [1940-1948]

Форд опоздал почти на час и почти до самого десерта стеснялся. Потом вдруг вошел в роль почетного гостя и поразительно тонко провел ее.

Целый час он сам рассуждал и выслушивал соображения Роберта Уэйнера и Элиота Зеермейера о стихах Хопкинса.

Си Херцу он не только дал весьма дельный совет насчет его книги (тогда еще готовившейся) о Вордсворте, но подсказал название и содержание трех глав.

Суфражистские выпады Элис Хэпберн он отразил и глазом не моргнув.

Он крайне деликатно и совершенно впустую объяснил Уэсли Фаулеру, почему Уолт Уитмен не «непристойный» поэт.

Ни в том, что говорил Форд, ни в том, как он вел себя весь вечер, не было даже намека на позерство. Он просто был великим человеком, который, невзирая на то, что его величие сковано рамками званого обеда, тактично и последовательно, оставаясь самим собой, без высокомерия и заискивания, общался с присутствующими. Вечер удался. Пускай не все это понимали, но чувствовали все. На следующий день в редакционный кабинет Корин позвонил по внутреннему Роберт Уэйнер.

Как всегда случается с теми, кто излишне печется о чужой добродетели, Уэйнеру даже по телефону было трудно скрыть свою озабоченность.

— Прекрасный вечер, — начал он.

— Бобби, ты просто прелесть! — воскликнула Корин, заходясь от восторга. — Вы все — просто прелесть! Слушай. Поговори с телефонисткой. Узнай, может, я могу тебя поцеловать.

— Делать нечего. — Уэйнер откашлялся. — Рад служить моему правительству.

— Я не шучу! — У Корин даже закружилась голова от избытка нежности к Бобби; он правда был просто прелесть. — При чем тут правительство? — поинтересовалась она беспечно.

— Он не любит тебя, Корин.

— Что? — спросила Корин. Она отлично расслышала Уэйнера.

— Он не любит тебя, — отважно повторил Уэйнер. — Форду даже в голову не приходит, что тебя можно любить.

— Заткнись, — сказала Корин.

— Хорошо.

Последовала долгая пауза. Потом Уэйнер все же подал голос снова. Казалось, он говорил издалека.

— Корин, я помню, как очень давно поцеловал тебя в такси. Когда ты первый раз вернулась из Европы. Это был не совсем честный поцелуй, замешанный на виски с содовой — может, помнишь — я еще смял твою шляпку. — Уэйнер снова откашлялся, но на этот раз договорил до конца все, что считал необходимым сказать: — Понимаешь, ты тогда так подняла руки, чтобы поправить шляпку… и в зеркальце над фотографией водителя у тебя было такое лицо… В общем, я не знаю. Ты до того здорово посмотрела и вообще. Короче, поправлять шляпку, как ты, не умеет никто на свете.

Корин холодно оборвала его, спросив:

— Ну и к чему ты это?

Но все же Уэйнер растрогал ее, и довольно глубоко.

— Да ни к чему, скорей всего. — И потом: — Нет, к чему. Очень даже к чему. Я пытаюсь тебе втолковать, что Форду не дано понять, что лучше тебя никто на свете не умеет поправлять шляпку. Я хочу сказать, человек, подобно Форду достигающий вершин поэзии, не может оставаться нормальным мужчиной, способным разглядеть умеющую поправить…

— Ты повторяешься, — сердито перебила его Корин.

— Возможно.

— А почему ты решил… — она запнулась, а потом добавила вызывающе: — мне казалось, что поэты-то как раз и должны лучше разбираться в таких вещах, чем прочие.

— Разбираются, если им нравится сочинять стихи. Но не разбираются, если живут поэзией, — сказал Уэйнер. — Понимаешь, Корин, в обеих книгах Форда нет ни строчки стихов. Там одна поэзия. Ты представляешь себе, что это значит?

— Объясни.

— Хорошо. Это значит, что он пишет под воздействием застывшей красоты. Так могут писать только те…

— Повторяешься, — обрезала Корин.

— Я бы не стал звонить, если бы мне нечего было сказать. Если бы я…

— Слушай, — сказала Корин, — ты считаешь, что он немного психованный. Я не согласна с тобой, Бобби. Это неправда. Он… он сдержанный. Он добрый, он ласковый, он…

— Не будь дурочкой, Корин. Психованней не бывает. Другим он быть не может. Не будь дурочкой. Он по уши увяз в своем психозе.

— А какие у тебя основания полагать, что я ему не нравлюсь? — с достоинством спросила Корин. — Я очень ему нравлюсь.

— Конечно, нравишься. Но он тебя не любит.

— Ты уже говорил. Прошу тебя, заткнись.

Но Уэйнер решительно приказал:

— Корин, не выходи за него замуж.

— А теперь послушай меня. — Она ужасно разозлилась. — Раз он меня не любит — как ты весьма любезно заметил — то мои шансы выйти за него не особенно велики, так?

Уэйнеру не хотелось казаться самоуверенным, но его уже понесло.

— Он женится на тебе, — сказал он.

— Вот как. Почему?

— Просто женится и все. Ты ему нравишься, а он холодный и не подумает, или не захочет подумать, что не должен жениться на тебе. Во всяком случае…

— Он не холодный, — зло возразила Корин.

— Нет, он холодный. И мне плевать, что тебе он кажется нежным. Или добрым. Он холодный. Холодный, как лед.

— Глупости.

— Корин. Прошу тебя. Будь осторожна. Лучше не выясняй, глупости это или нет.

Корин и Форд обвенчались 20 апреля 1937 года (месяца через четыре после того, как они встретились, будучи уже взрослыми людьми) в университетской часовне. Подругой невесты у Корин была Джинни Фаулер, а со стороны Форда присутствовал доктор Фанк с факультета английской филологии. На свадьбу собралось человек шестьдесят друзей Корин. Взглянуть, как женится Форд, кроме Фанка зашли двое: его издатель, Рэйберн Клэпп, и еще очень высокий, очень бледный мужчина, специалист по литературе елизаветинского периода из Колумбийского университета, который раза три, не меньше, заметил, что от цветов у него случается раздражение «носовых проходов».

Доктор Фанк отложил лекции Форда на десять дней и настоял, чтобы молодые устроили себе небольшое свадебное путешествие.

Корин и Форд прокатились в Канаду на машине Корин. Вернувшись в первое воскресенье мая в Нью-Йорк, они поселились в квартире Корин.

Об их медовом месяце я ничего не знаю.

Мне хотелось бы подчеркнуть, что я упоминаю об этом просто так, а не потому, что хочу оправдаться. Если бы я нуждался в свидетельствах, то, вероятно, раздобыл бы их.

На следующий день после возвращения в Нью-Йорк с утренней почтой Корин получила письмо, которое сочла весьма трогательным. Вот его содержание:

«32 Макриди-роуд,

Харкинс, Вермонт,

30 апреля 1937.

Дорогая миссис Форд,

На прошлой неделе, из воскресного выпуска «Нью-Йорк Тайм», я узнала, что вы и мистер Форд поженились, и беру на себя смелость написать вам на адрес Колумбийского университета, в надежде, что вам перешлют письмо.

Прочитав новую книгу мистера Форда «Человек на карусели», я поняла, что должна найти возможность попросить у него совета. Однако, не рискуя отрывать его от работы, я обращаюсь к вам. Мне двадцать лет, я учусь в Кридмор-колледже, который находится здесь, в Харкинсе. Мои родители умерли, и с раннего детства я живу с тетей, как мне кажется, в самом старом, огромном и безобразном доме во всей Америке.