Арнон Грюнберг - Фантомная боль

— Что, госпожа Фишер?

— Что однажды явится такой человек, как вы.

— Но как вы могли об этом знать? — с улыбкой спросил я и еще раз изящно склонился над блюдечком с мятной карамелью.

Я обрел новое призвание! «Застенчивый, но обаятельный Роберт Г. Мельман путешествует по миру со своей секретаршей в поисках почти утраченных рецептов польско-еврейской кухни».

— У меня есть гид, — сказала госпожа Фишер.

— И что же это за гид?

Любовь, пусть даже самая крошечная, всегда начинается с внимания. Внимание — это аккумулятор желания.

— Гид, мой проводник.

— И где этот гид живет?

— Этот гид не живет, он говорит.

Я посмотрел госпоже Фишер прямо в глаза.

— По телефону, по радио, по телевидению?

— Нет, — сказала госпожа Фишер, — этот гид у меня в голове. Он меня защищает.

Я взглянул на Ребекку, но она на меня не смотрела. Я потер ногу, и мне вдруг вспомнились слова, которые я взвешивал про себя, но так никогда и не произнес — десятки любовных признаний, ненаписанные письма, слезы, которые я сумел сдержать, оскорбления, которые я проглотил. Я не жил, а искал для своей жизни формулировки, такие фразы, которые никого не оставили бы равнодушным, которые в корне изменили бы действительность, но которые я в конце концов так и не произнес либо произнес их там, где их никто не мог услышать.

— Это замечательно и очень удобно, — одобрил я, — иметь своего собственного гида.

В эту минуту меня вдруг осенило, что у госпожи Фишер, наверное, очень много денег.

— Госпожа Фишер, собственно говоря, нам стоит основать общество, которое взяло бы на себя заботу об архиве вашей матери и сделало его доступным для широких слоев населения. Факел необходимо передать.

Госпожа Фишер испытующе на меня взглянула. Я было испугался, не слишком ли рано завел речь про это общество, не проявил ли поспешную алчность, не сделал ли очередной неверный ход.

— Как вы красиво сказали про факел. Я и сама часто об этом думала.

Ага, она считает, что я красиво выразился. Это добрый знак. С моего лба градом катил пот, но я обязан был двигаться вперед, не останавливаясь: в мои сети заплыла крупная рыба, и я не должен был дать ей уйти. Господь наконец сжалился надо мной.

— Надо подумать, — сказал я, — как увековечить вашу маму в ее рецептах.

— Это было бы прекрасно, — сказала госпожа Фишер. — Но кому сейчас нужна польско-еврейская кухня?

Я посмотрел на нее невинным взором. Это мое сильное качество: я умею выглядеть таким наивным, таким потерянным, делать большие глаза, которые словно умоляют: «Сжальтесь надо мной!»

— Мне кажется, мама очень хотела бы увековечить себя в своих рецептах, — продолжала госпожа Фишер. — Пока она была жива, она так много времени проводила на кухне!

— Вероятно, мы могли бы, — фантазировал я, — даже назвать какое-нибудь блюдо в честь вашей матери. Что было ее коронным блюдом?

— Ах, — задумалась госпожа Фишер, — у нее было столько коронных блюд!

Я вытер лоб ладонью. Ребекка сидела, уставясь в пустоту, а может, она размышляла о странном месте, куда ее снова занесло, или о своей жизни вообще, или о том, что она была небрежна с мужчинами.

— Но должно же быть какое-нибудь блюдо, которое она готовила лучше всего, с особым старанием, которое вы больше всего любили?!

Госпожа Фишер глубоко задумалась. Она наморщила лоб, ее губы шевелились, как у человека, который нашептывает себе под нос молитву.

— Карп, — промолвила она.

— Карп, — повторил я, — вы имеете в виду рыбу?

— Карп в желе.

Я достал из внутреннего кармана записную книжку и черкнул: «Карп в желе».

— Вы настоящий журналист, — заметила госпожа Фишер.

— Я не журналист, — повторил я, — скорее специалист по поваренным книгам.

— И давно вы этим занимаетесь?

— Лет десять. — И я несколько раз кивнул с серьезным лицом, словно перед моим мысленным взором пронеслись все десять лет кропотливого труда по составлению поваренных книг. — Секрет специалиста по кулинарии в его открытости, в его готовности делать пометки в любое время, потому что никогда не угадаешь наперед, откуда поступит новый рецепт.

— Это верно, — согласилась госпожа Фишер, — моя мать так всегда и делала. Когда у вас будет время осмотреть ее архив? Сейчас я немного устала.

— Завтра утром? — предложил я.

— Хорошо, завтра утром, в одиннадцать, а то в десять ко мне придет педикюрша.

Мы встали. В кухне она пожала Ребекке руку, а меня осторожно и нежно поцеловала в щеку.

— Вы так напоминаете мне маму, — признался я.

— Ах, мне лестно это слышать, — улыбнулась она. — Она еще жива?

Я отрицательно покачал головой, едва заметно. Госпожа Фишер слегка прижала мою голову к своему плечу и что-то невнятно пробормотала. После чего сказала:

— Как только вы сюда вошли, я поняла, что вы сирота. Мой гид меня никогда не подводит.

— Должно быть, так, — отозвался я. — До завтра, госпожа Фишер.

В машине Ребекка спросила:

— Но ведь на самом деле ты не сирота?

— Да, я не круглый сирота, а лишь наполовину. Но разве это имеет какое-то значение?

На окраине Йонкерса мы нашли мотель, в котором нам с некоторым трудом удалось получить номер.

Там, в этом мотеле, мы с Ребеккой впервые занялись любовью. На моем плече сидела госпожа Фишер, приговаривая: «Карп в желе, карп в желе».

Анонимная любовь рано или поздно вырождается в секс. Чтобы сохранить анонимность, нужно тело, а не слова, ногти, а не теории, зубы, а не саркастические замечания.

В наших отношениях с Эвелин анонимность постепенно отступила: наша анонимная любовь стала незаметно обрастать прошлым, разного рода предметами — рисунками с изображением такс, часами с Микки-Маусом, записками на обратной стороне счета. Так анонимная любовь постепенно стала обретать будущее и перестала быть анонимной. У нашей с Эвелин любви даже появился свой собственный номер в гостинице. Гостиничный номер анонимная любовь еще кое-как может выдержать, но никак не больше того. В какой-то момент может даже показаться, что ваша любовь, переставшая быть анонимной, представляет собой угрозу вашему благополучию.

Однажды я повстречал этого ее водителя автобуса. Этого оказалось достаточно. Он вошел в кофейню со словами:

— Мне кофе. Живо.

Когда он ушел, Эвелин сказала:

— Это был водитель автобуса.

Я крепко держал обеими руками горячую Ребеккину голову и молился про себя: лишь бы она не сказала, что любит меня. Много лет назад я бы молился, чтобы услышать эти слова, но теперь я просил об обратном, — слово «ирония» тут ни при чем.

Я держал обеими руками Ребеккину голову — и видел обои с таксами; Сказочную Принцессу, снимающую роликовые коньки; госпожу Фишер — как она стоит возле буфета; себя — как я разогреваю овощную запеканку в ночном магазине, — и по-прежнему не отпускал голову Ребекки, словно только так я мог унять свою взбунтовавшуюся память. Словно ее тело, ее истории, ее потная кожа, ее сигареты были дверями, которые стоит лишь открыть и я ступлю босыми ногами в мокрую траву.