Арнон Грюнберг - Фантомная боль

Бабушкин дом ломился от трофеев, завоеванных дедом на разного рода малозначительных, полузабытых турнирах тридцатых годов. В гостиной висел большой портрет, изображавший Арона Мельмана на корте. На стене в коридоре красовалось пять теннисных ракеток. Сетка на них давно порвалась, дерево рассохлось, но никто не имел права к ним прикасаться. Дом бабушки был похож на музей тенниса.

Кроме пыли, смерти и тенниса ее занимало все, так или иначе связанное с темой «опозорить свою семью». Я часто слышал, как она повторяла моему отцу: «Приведи в божеский вид свои ботинки, может, ты думаешь, что Арон Мельман стал бы такие носить? Нельзя же так позорить свою семью!» Моей матери она тоже регулярно выговаривала: «Сделай что-нибудь со своей прической, ты позоришь нашу семью!» А меня наставляла: «Будь прилежен в школе, не позорь нашу семью».

В те недели, когда у нас гостила моя бабушка, меня мучило граничившее с уверенностью предположение, что самым лучшим выходом для меня было бы забраться под кровать и оттуда не вылезать или же, на худой конец, запереться в шкафу. Одним словом, как-нибудь исчезнуть. Ведь самоубийство, разумеется, тоже бы опозорило нашу семью.

— Да уж, — частенько повторяла бабушка, — люди думают, что это твой отец кое-что из себя представлял, но по-настоящему выдающейся личностью был твой дедушка. Знаменитый теннисист Арон Мельман — вот от кого ты ведешь свой род!

За год до смерти она окончательно потеряла разум и потребовала, чтобы на ее входной двери повесили табличку с надписью: «Здесь жил знаменитый теннисист Арон Мельман»прямо над давней табличкой: «Вытирайте ноги».

Когда бабушка Мельман в последний раз приезжала к нам в гости, она приволокла с собой весь свой гардероб. Она приехала отметить с нами свой день рожденья. Уже в такси она заявила: «В моем паспорте ошибочная дата рождения. На самом деле я на пять лет моложе».

Она схватила моего отца за локоть и прошептала:

— Знаешь, о чем ты должен написать? О том, как теннисная лига отравила жизнь нашей семьи — вот о чем!

Мой отец работал над главной книгой своей жизни, и я не верю, что в его планы так или иначе входила теннисная лига.

— Я над этим подумаю, — мягко ответил он. Бабушка попросила заказать ей апартаменты, потому что с каждым разом привозила с собой все больше и больше чемоданов. В этих апартаментах мы и отмечали ее день рожденья. Мы заказали большой творожный торт, потому что она такие любила. Мне велели забраться к бабуле на колени. Она гладила меня по рыжим волосам, которые в ту пору были еще рыжее.

— Харпо Саул, — сказала она. (Она всегда называла меня Харпо Саул, словно просто Харпо ей казалось недостаточным.) — Харпо Саул, — сказала она, — если бы ты только знал, как испоганила нашу жизнь теннисная лига, если бы ты только знал!

— Ну хватит уже про теннисную лигу! — повысил на нее голос отец. — Хватит об этом!

Вот как он описал в «268-м номере в списке лучших теннисистов мира» своих родителей, моих бабушку и дедушку:

Я всегда завидовал детям, чьи родители совершили в жизни что-нибудь подлинно выдающееся, добились подлинных успехов или прошли, не побоюсь этого слова, через подлинные поражения, иными словами, я завидовал тем, чьи родители пережили нечто подлинное и ощутимое. Первое, чему научился в жизни я, было притворство. Ведь в семействе Мельманов все были лицедеями. Все происходившее дома полагалось хранить в тайне. Я уже не мог разобрать, не являются ли термины «семейная» и «профессиональная тайна» двумя обозначениями для одного и того же. Поэтому, когда мой отец, вернувшись вечером домой, медлил в прихожей, в меховой шапке и с сигарой во рту, в ожидании, когда моя мать поможет ему раздеться, никто не задавал ему никаких вопросов. «Пусть другие ходят в пальто, — говорил он, — а я ношу кардиган». Словно считал кардиган рангом выше пальто. Его жизнь определяла странная, не понятная никому табель о рангах. Затем он направлялся к своему письменному столу, отпирал верхний ящик, ключ от которого был только у него, доставал из внутреннего кармана маленькие кремового цвета конвертики и прятал их в стол. Многословием он не отличался. Кратко оповещал: «Я пришел» либо спрашивал: «Кто-нибудь звонил?» — после чего, не снимая меховой шапки, усаживался за свой письменный стол. Нередко он расставался с ней буквально перед самым сном. Случалось порой, что он выходил в шапке уже к завтраку. У него мучительно мерзла голова. Я часто слышал, как он повторял: «Здесь сквозняк! Закройте дверь». Куда бы ни направлял свои стопы Арон Мельман, в голове у него всегда сквозило.

На вопрос: «Что за профессия у твоего отца?» — мне следовало отвечать: «Мой отец — знаменитый теннисист тридцатых годов». Я был актером, которому не нравится текст его роли и которого из-за этого преследуют по ночам кошмары.

Мой отец был начальником курьерской службы. Он доставлял людям на дом посылки: деньги, драгоценности, лошадей, оружие — и не задавал при этом никаких вопросов. Человека, который забирал меня из школы, вел светские разговоры с другими родителями, учтиво расспрашивал о банальных вещах, на самом деле не было. Мой отец был выдумкой. На его пути к абсолютной вершине встала не война, как часто говорили, а тот факт, что он укусил своего противника за ногу на глазах у судьи, нескольких фотографов и не менее четырех сотен зрителей.

У всех людей есть прошлое, которое безвозвратно ушло. Одни из-за этого переживают больше, другие меньше. Но у моего отца было прошлое, которого вообще не было.

Когда он приходил вечером домой со своим портфелем, потухшей сигарой во рту, в меховой шапке, в накинутом на плечи тяжелом как гири кардигане, я твердо знал одно: нельзя задавать ему никаких вопросов, ни «Как дела?», ни «Где ты был?», ни даже «Все ли в порядке?». Вопросы имеют смысл, лишь когда получаешь или хотя бы надеешься получить на них ответ, но как раз ответов Арон Мельман боялся больше всего.

Он посвятил себя фальсификации того, что, вероятно, хуже всего поддается фальсификации, — своего собственного прошлого. Бессчетное число раз я говорил ему: «Никто не знает, кто такой Мельман, кроме того, это никому не интересно». Но он не обращал внимания, словно считал, что я еще не дорос понимать, что людям интересно, а что нет. «Ну так расскажи им об этом!» — был его обычный ответ.

Я думаю, что уже тогда я подсознательно понял одну истину, которую сумел сформулировать лишь гораздо позже: единственный способ конкурировать с мифом, единственный способ от него убежать, единственный способ не превратиться в героя чужого мифа — это самому создать миф, самому стать им.

Как я уже говорил, прочитать эти строки моему дедушке не пришлось. Но во время празднования бабушкиного дня рожденья в ее апартаментах в «Шератоне» она опять завела разговор на эту тему.