Арнон Грюнберг - Фантомная боль

Моя жена читала газету и ничего не заметила.

Теперь, когда Эвелин сидела напротив меня в гостиничном баре, где собралось множество мужчин в костюмах, мы говорили не об этой записке, не о перерыве в нашем романе, а о ее работе, о вкусе капуччино, о ее конфликтах с начальником. Разные мелкие, но интересные сплетни, которые нас обоих развлекали и заставляли снова и снова подливать друг другу в бокал. Мне далеко не сразу удалось рассмешить Эвелин, но после того, как мы с ней более-менее долгое время не встречались вне привычных стен кофейни, на это всегда требовалось время.

Примерно в семь я объявил:

— Нам пора ехать в ресторан.

Мы направились к выходу, протискиваясь через толпу мужчин в одинаковых костюмах. У нее была с собой сумочка, я заметил, что это была новая сумочка. Из новой сумочки она достала пачку жвачки и протянула мне:

— Хочешь? Угощайся!

У моих поцелуев вкус яблочной жвачки — в этом секрет моего счастья.

— Дай мне руку, — попросила она.

Я дал ей руку.

На улице нас ждала машина. За рулем оказалась женщина. Я продиктовал ей адрес ресторана, после чего мы с Эвелин начали целоваться — так, словно в нашем романе не было никакого перерыва, словно в промежутке она не готовила десятки раз капуччино для меня и моей жены. Словно нескольких коктейлей, парочки сплетен, шуток, взглядов, ноги, перекинутой через ногу партнера, руки, слегка задержавшейся на его плече, было достаточно для того, чтобы мы снова вернулись в то состояние, в котором когда-то очень давно начинали наш роман.

Мы подъехали к зданию, на одном из этажей которого был расположен ресторан. Из окон открывался потрясающий вид — это было где-то неподалеку от Колумбийского университета. Я никогда там не бывал со Сказочной Принцессой и никогда бы туда с ней не пошел. Не надо все смешивать воедино.

Нас усадили за столик у окна, и вдруг Эвелин сказала:

— Я не буду есть.

— Будешь, будешь, — сказал я, — давай-ка съешь что-нибудь.

— Тогда сам закажи, что-нибудь несложное, из курицы.

Я заказал несложное блюдо из курицы и добавил:

— И для меня то же самое.

Я спросил, как ее дети. Мы придвигались все ближе друг к другу и все меньше ели курицу.

Десерт представлял собой водянистый фруктовый салат, я взял несколько виноградин у нее изо рта. Это был черный виноград с косточками — косточки я проглотил. Не любовь слепа и не желание — это голод слеп.

— Как твой водитель автобуса? — спросил я.

— Ах, — она со вздохом протолкнула мне в рот языком еще одну виноградину, — я от него ушла.

— Как это — «от него ушла»?

— Я его бросила.

Виноградные косточки, которые уже были у меня в горле, снова очутились у меня во рту. Я загнал их языком за зубы.

Был чудесный вечер, без намека на дымку, просто исключительно подходящий для обзора.

— Черт, — сказал я, — как неожиданно!

В этот момент она протолкнула мне в рот кусочек банана.

Мой голод был слеп и неутолим, но, возможно, слепота и неутолимость — необходимые условия для выживания.

— Что это ты вдруг? — спросил я.

Она перестала перегонять фрукты из своего рта в мой.

— Я для него была все равно что пустое место, — сказала она. — Я ему готовила, платила за жилье, несла половину расходов на джип, гладила, убирала, заботилась о его детях, но этого оказалось мало — я была для него все равно что пустое место. Пойми меня правильно, он отец моих детей, и я до конца своих дней не перестану его уважать. И еще я надеюсь, что с ним ничего плохого не случится, но я была для него все равно что пустое место.

Она протолкнула мне в рот языком половину клубнички.

А для меня она была не пустое место? Хотел ли я, чтобы она для меня что-то значила? Кто вообще для меня что-либо значил? Я почувствовал острое желание сменить тему, не говорить больше о водителе автобуса и о том, кто и для кого пустое место и кто нет, но на какую тему можно было сейчас еще говорить?

— Где ты теперь живешь?

— Пока у сестры.

— Хм.

Я задумался о деньгах. За любым вниманием, за сувенирами, за нежностью и свадьбами скрывались денежные знаки, в поисках служащего загса я шел вдоль баррикад из бумажных купюр — это были в основном обесценившиеся банкноты прекративших свое существование стран.

Мы стали целоваться — когда вы навеселе, тонкая ткань блузки перестает быть преградой для рук.

Мой голод был неутолим и безумен — от бессилия, от растерянности, от стыда, страха и отвращения.

Я вспомнил, как в самом начале, когда мы с ней только что поближе познакомились, она однажды спросила:

— Почему я тебе понравилась — почему тебе понравилась женщина, готовящая капуччино в какой-то кофейне?

— А почему бы и нет?

Она замялась.

— Хозяин считает, что ты меня в упор не видишь. Он думает, что я для тебя человек второго сорта, ты можешь прийти и уйти когда захочешь, ты ведь делаешь то, что тебе в голову придет, ты живешь на Парк-авеню. Он считает, что я для тебя — пустое место.

— И что ты ему на это сказала?

— Сказала, что, по-моему, это чушь. И вообще, что с него взять, он помешан на деньгах. Я сказала ему: «Фрэнки, в жизни есть кое-что поважнее денег: любовь, счастье, дружба, семья, дети». А он говорит: «Все это у меня уже было, больше мне ничего этого не надо».

Этот разговор состоялся очень давно, еще до того, как мы освоили туалет кофейни и превратили его в храм своей любви, раньше, чем мы ходили за ежевикой, раньше того, как она стала придумывать для меня ласковые прозвища, — тогда, когда все еще у нас было впереди.

А теперь мы сидели в ресторане на одном из верхних этажей и перекладывали друг другу изо рта в рот кусочки фруктов, точно так же, как переходят из рук в руки денежные купюры.

— Прости, — сказал я, — мне нужно в туалет.

Глядя в зеркало, я стер со своих десен ее губную помаду.

Однажды, незадолго до того как мы пошли собирать ежевику, она шлепнула по губам своего старшего сына. У мальчишки пошла изо рта кровь. Мать наказала его за дерзкий язык.

— Никогда больше так не делай, — сказал я, — по крайней мере, в моем присутствии.

Экий лицемер выискался, защитник детей.

— Он должен меня уважать, — возразила Эвелин, — по крайней мере, в твоем присутствии.

Я вдруг подумал, что хорошо бы сейчас спуститься по пожарной лестнице — она бы меня не заметила, она бы никогда меня не нашла, — но для меня средством отступления были не пожарные лестницы, моим средством отступления были слова и все, что неизбежно из сказанных слов вытекает.

Кроме того, меня мучил голод — желание забыться, напиться и ничего больше не чувствовать, что в конечном счете — то же самое. Желание пожить наконец в настоящем, не стоять одной ногой в дымящейся ностальгии прошлого, которого никогда не было, а другой — в придуманном будущем, которое никогда не наступит.