Мигел Соуза Тавареш - Экватор

Какое-то время они простояли без движения, столько, сколько позволило им их собственное ощущение неловкости ситуации. Он почувствовал, как начинает выравниваться ее дыхание и ощутил, что омрачившая его рассудок страсть сменяется необъяснимой и всепоглощающей нежностью к ней. Однако на этом всё: испытывать судьбу больше нельзя. Луиш-Бернарду отстранился от нее, медленно, насколько мог, мягко отведя в сторону ее руки, которые все еще настаивали на том, чтобы приблизить его к себе, быстро застегнулся, одновременно прислушиваясь к происходящему в доме, опустил вниз ее платье и дал ей самой застегнуть его. Он нежно поцеловал ее в губы и в щеки и прежде, чем ретироваться на диван, подобно воришке после совершенного ограбления, сказал ей по-португальски:

— Amo-te.

Она все еще стояла у стены, дыхание ее было слегка учащенным, а лицо покрывал румянец, контрастирующий с влажным блеском ее глаз. Энн молча смотрела на него, ее взгляд было сложно определить одним словом: то ли он выражал неверие в произошедшее, то ли удовлетворение, то ли страсть. Там, наверху уже слышались шаги Дэвида, который, судя по всему, заканчивал переодеваться в спальне. Из соседнего помещения, где была кухня, раздавались голоса и грохот кастрюль. Из сада доносились свист и щебетание птички «Сан-Никла», обозначавшей таким образом свое присутствие. Все звуки дома будто бы снова вернулись, хотя, на самом деле, никуда и не исчезали. Спустившись к ужину, Дэвид увидел, как Энн зажигает в столовой свечи, а Луиш-Бернарду в соседней комнате читает «Таймс» месячной давности.

Ужин стал для Луиша-Бернарду настоящей мукой. Он пил гораздо больше, чем закусывал. Несколько раз он замечал за собой, что не слушает, что говорит Дэвид. Так, о чем же он говорил? Ах, да, он рассказывал о своих самостоятельных поездках на вырубки. Он объяснял, что решил ездить один, даже тогда, когда из-за больших расстояний ему приходилось оставаться там ночевать: он убедился, что большая часть управляющих плантаций не приглашают на ужин своих жен, предпочитая им компанию надсмотрщика или таких заезжих гостей, как он. Поэтому было бы нерационально, с его точки зрения, обрекать Энн на неминуемый дискомфорт таких путешествий и, с другой стороны, приобщать ее к столь своеобразному этикету за ужином. Луиш-Бернарду, которому все это, конечно же, было хорошо знакомо, все-таки поинтересовался тем, как принимали английского консула на вырубках.

— О, мой дорогой, очень хорошо! Я, правда, подозреваю, — сказал он с улыбкой, — что вы все-таки приложили к этому руку. Что такое вы сделали, я не знаю, но истины ради, должен сказать, что до сих пор меня принимали хорошо. Тем не менее, я, конечно, почувствовал: мне рады до определенного момента, пока мои вопросы и самовольные перемещения их не слишком беспокоят. В противном случае, меня отодвинут в сторону или просто не заметят.

И Дэвид начал рассказывать о том, что ему удалось увидеть; он сравнивал способы сбора урожая на Сан-Томе и в Индии, перейдя потом к колониальной архитектуре и к менталитету самих колонизаторов. Он был похож на социолога, по-настоящему заинтересованного в том, что он узнавал и открывал для себя, и было любопытно наблюдать, что, как заметила Энн, из троих присутствующих за столом он оказался самым приспособленным к условиям проживания на острове и наименее подверженным меланхолии и отчаянию. Ее всегда восхищало это качество мужа: он мог очень легко адаптироваться к любым ситуациям, как будто, покидая родную Шотландию, он уже тогда решил для себя быть борцом и сопротивляться обстоятельствам, где бы он ни находился, какая бы задача перед ним ни стояла, в каком бы статусе он ни пребывал. И совершенно все равно, был ли он ставленником короля и почетным гостем раджи Гоалпара или одиноким ссыльным представителем Англии на мрачных островах вблизи западного побережья Африки. Энн с любопытством посмотрела на мужа, сидевшего на противоположной от нее стороне стола. Сколько же было в нем этой нерушимой силы и сопротивляемости обстоятельствам и сколько всего этого прибавилось благодаря тому, что он осознавал, что она рядом и никогда его не бросит, как она когда-то обещала? И что бы осталось от этой силы и хладнокровия, если бы он спустился к ужину всего на пять минут раньше и увидел бы ее занимающейся любовью с Луишем-Бернарду?

Сидя между ними, Луиш-Бернарду, в свою очередь, пытался внимательно, насколько это было возможно, следить за тем, что говорил Дэвид, используя это еще и как повод, чтобы не смотреть в сторону Энн. Его тело все еще хранило ощущение от ее влажной плоти, руки еще помнили ее пышную грудь, губы чувствовали вкус ее губ. Он отчетливо слышал, как она стонет ему в ухо, и эти воспоминания о том, что произошло всего полчаса назад, вновь наполняли его желанием в то самое время, когда он смотрел на ее мужа и своего друга, чьей женой он только что владел в его же собственном доме. Луиш-Бернарду не чувствовал, чтобы его отношение к Дэвиду каким-то образом изменилось: тот оставался таким же интеллигентным, искренним, высоко ценящим его компанию и дружбу, которыми он не пренебрег бы ни при каких обстоятельствах. И все-таки, между ними что-то изменилось, нечто, что, к его стыду, исходило не от Дэвида, а от него. Это было скрытое и жестокое соперничество, нависшая тенью непристойная и противозаконная ревность, будто бы Дэвид, а не он сам оспаривал свое право на чужую женщину. Он представил себе, как уже сегодня ночью, в своей одинокой спальне он будет вспоминать то, что произошло, а в это же самое время здесь, на верхнем этаже, Дэвид будет заниматься любовью, по своему собственному праву и по обыкновению. С ужасом он подумал, что эта мысль была не такой уж маловероятной, а даже наоборот: Энн обожала секс, в чем он сам успел убедиться, и, вне сомнения, она открыла его для себя не с Луишем-Бернарду. Женщина, отдававшаяся мужчине так, как она, делала это не только из страсти. Так могла ли она заняться любовью с двумя разными мужчинами в течение одного вечера и быть с мужем, ощущая в себе следы недавней близости с ним? Он украдкой взглянул на Энн, пытаясь разглядеть ответ в ее глазах, но она лишь ответила ему ничего не значившей улыбкой. Он почувствовал себя потерянным; голова кружилась от выпитого, грудь щемило, а горло сковал страх. Ему захотелось убежать, вдохнуть свежего воздуха или, наконец, чтобы его вырвало и вывернуло наизнанку. Энн, похоже догадывалась о его страданиях.

— А что если нам выйти на воздух, похоже, там уже посвежело?

Кофе они пили уже в саду. Энн налила рюмку порто для Дэвида и бренди для Луиша-Бернарду. Послушав их разговор еще минут пять, она поднялась:

— Прошу меня извинить, но я вас оставлю. Вам есть, что обсудить, а умираю, как хочу спать. Пойду лягу.