Георгий Семёнов - Голубой дым

Возможно, что он обладал всеми задатками гения. Если кто-либо из друзей говорил ему порой в назидание: «Ты, старина, слишком добр, слишком неразборчив в знакомствах и улыбках. Это уже, прости, недоброта, а бесхребетность».

Он весело смеялся в ответ, скаля хорошие, чистые, с голубоватой эмалью зубы и говоря с добродушной укоризной в голосе:

«Забыли! В наш суматошный век забыли, что такое великодушие! Великодушие обзывают бесхребетностью. Нет! Я великодушен. Я умею прощать. Понять падшего и простить. Понять врага и постараться простить. В этом истинная победа духа! Простить человека...»

Он даже и Демьяну Николаевичу разъяснил как-то однажды в бесконечном споре с ним свое это нравственное кредо. И Демьян Николаевич, сраженный улыбкой и доводами «жениха», как он называл Петю Взорова, не мог ему возразить, уловив неожиданный и приятный ему самому поворот мысли.

«Да, конечно, — подумал он в тот первый момент, когда услышал подобное соображение о великодушии.— В этом что-то есть. Посмотрим, посмотрим. Великодушие! — думал он, инстинктивно пытаясь разбить его доводы. — Великодушие! Это, конечно, не каждому дано — быть великодушным. Надо быть лучше другого, чтобы позволить себе это величие духа. Да, конечно, можно простить и врага, но ведь, чтобы простить, надо его заиметь, черт побери!»

И он с новым воодушевлением бросался в бой с «женихом», выставляя свой аргумент «заимей врага» и встречая непробивную, резиновую улыбку и раздражающее, снисходительно-терпеливое внимание молодого гения, который, надо сказать, умел спорить.

— Вот вы, Демьян Николаевич, так раздражены сейчас, — говорил он с улыбкой, — что в вас уже вселился какой-то демон противоречия. Вы меня простите, но вы сейчас ненавидите своего противника, то есть меня. И вот вам пример. Вы, судя по вашему тону, а вернее, так... вы, допустим, мой потенциальный враг в идейном, или, как там угодно, смысле... Так? Но вы со мной не можете ничего сделать, потому что я давно уже простил вам ваши заблуждения. Я прощаю. Мне легко простить вас, потому что легко понять ваше раздражение. Вы сердитесь, потому что вам трудно оспорить мои доводы, то есть... истину...

— Ого-го!

— Да, да, истину. Я вас понимаю. Но великодушный человек еще ведь и тот, кто убежден в своей правоте. А врагов заиметь... Не вижу смысла. Зачем? А если я не вижу и не хочу замечать своих врагов? Да! И вот еще что! Это важно. Ведь чтобы простить врага, чтобы от этого был какой-то прок...

— Какого врага? Какого врага? Ведь ты не замечаешь их...

— Стараюсь, да. Но объективно... Чтобы был прок, надо предположить, что враг твой тоже великодушен и может с честью принять твое прощение. А то ведь может статься, что он за это прощение твое затаит на тебя такую лютую злобу, что лучше бы и не прощать его совсем. Трижды врагом станет! Так что я имею в виду врагов великодушных. А это значит — да здравствует великодушие! Вы согласны?

Когда мужчины спорили, а спорили они всегда и очень азартно, особенно Демьян Николаевич, которого била потом какая-то предательская дрожь, унять которую у него не было сил, — когда они так спорили, незаметно для самих себя заряжаясь духом неприятия друг друга, наливаясь скрытой еще от всех ненавистью друг к другу, женщины, почти не вступая в их спор, с какой-то тоже неосознанной еще и незамечаемой тревогой следили за ними, стараясь ласково развести их, отвлечь от спора, от этих «петушиных боев», как говорила Татьяна Родионовна.

— Не надоела вам эта гимнастика? — спрашивала, в свою очередь, и Дина Демьяновна, обращаясь обычно к отцу.

— Нет, — отвечал он, отмахиваясь от дочери. — Твой «жених» передергивает карты, но я тоже не пятак.

— Да, Динуль! — соглашался Петя Взоров. — Но у твоего папы в руках тоже крапленая колода. Впрочем, я готов сдаться. Не люблю играть в карты.

Татьяна Родионовна, как правило, была на стороне Пети Взорова, и ей всегда казалось, что Демушка ее возражает только лишь из престижа, боясь оказаться в дураках. И она ему иногда говорила об этом при всех, даже не предполагая, какие муки рождала она в его душе и как он презирал в эти минуты милую свою и стареющую Танюшу. Она, например, говорила, прислушиваясь к их спору:

— Правильно, Петечка, правильно. Врагов надо прощать, если они есть, а лучше, чтоб их не было вовсе. А уж ты, Демушка, совсем спятил на старости лет, прости меня... На чтой-то тебе вдруг враги понадобились? Какие такие враги тебе нужны? Господь с тобой.

И они втроем благодушно смеялись, не представляя себе, какие страсти бушевали в поверженном и осмеянном Демьяне, который тоже в эти минуты, стараясь скрыть свое состояние, нервно и тупо ухмылялся.

Сердцем своим он чувствовал фальшь, переполнявшую этого самоуверенного и беспечного человека, который волею судеб входил в его дом, в его святая святых — семью.

Впрочем, чувствуя это, он спорил вовсе не для того, чтобы как-то унизить Петю, доказать себе и своим домочадцам его несостоятельность, его фальшь. Вовсе нет! Он спорил с ним до нервного какого-то истощения с одной лишь осознанной и преследуемой целью — снять с души свое несогласие, душевное подозрение, увидеть, постараться разглядеть в нем человека умного, красивого и искреннего, чтобы полюбить его.

Он уже всерьез начинал бояться своей подозрительности и своего раздражения, которые всякий раз волной накатывали на него, лишь только Петя Взоров появлялся на пороге их дома.

Вот уж, как говорится, не ко двору! Хотя, казалось бы, чего желать?! Окончил институт, работает в архитектурной мастерской, не глуп, умеет себя держать. Что еще? Нос картошкой? Или, вернее, эдакой маленькой и аккуратненькой свеколкой... Породой не вышел. Глаза нагловатые. Но ведь дочери-то нравится. Ей же с ним жить. Да и улыбка его все сглаживает. Вот что хорошее в нем, так это улыбка. Чего еще надо! Дочери тоже ведь скоро уже двадцать семь стукнет. Серьезное дело. Любит ли Дина? Любит, наверно. А он? Еще бы ему не любить! Он и дышать на нее не смеет. Она богиня рядом с ним. Красавица!

Так думал в те далекие теперь уже времена Демьян Николаевич, понимая себя человеком, резко отличающимся от этого насмешливого и добродушного, бестолкового и в то же время очень собранного в споре парня.

Лично себя он наделял признаками какой-то неясной ему самому, но все же существующей среди людей породы, признаками благородства, отшлифованными поколениями и переданными им дочери в таинственном генетическом коде. Не то чтобы он когда-либо специально задумывался об этом, развивал в себе эту мысль. Нет! Но это жило в нем, как нечто от него самого совершенно независящее и, так сказать, данное от бога, в которого он, кстати, не верил, подчеркивая это при каждом удобном случае.