Леонид Гартунг - Пoрог

Мне нравится его характер и взгляды. Мне хочется быть таким, как мой друг Буран».

Под последней строчкой крупная красная единица.

— Ну, как? — спрашивает Зарепкина.

— По-моему, хорошо.

— Вы шутите?

— Нет, правда хорошо.

— Что же хорошего? Это вы из духа противоречия. Разве не видно, что он издевается?

— Над кем? Над чем?

— И с Евским вот… Тоже хорошо?

— С Евским — дело другое.

Зарепкина берет тетрадь с Митиным сочинением. Значительно смотрит на Тоню.

— Это не сочинение, это документ…

Но Тоня не сдается.

— А интересно, что Мамылин написал.

— Мамылин? Он раскрыл тему весьма оригинально. Он написал, что его лучший друг… кто бы вы думали? Павел Корчагин!

— И вы этому верите?

— Во всяком случае, «Как закалялась сталь» он знает почти наизусть. Хотите прочесть его сочинение?

Нет, такого желания Тоня не испытывает. Не испытывает она и желания принимать меры. Но мало ли чего не хочется… И вот после уроков:

— Митя, не уходи. Мне надо с тобой поговорить.

Как говорить с ним? Как с напроказившим мальчуганом — поздно. Как со взрослым — рано. Такой демисезонный возраст… Тоня усаживается рядом с Митей, спрашивает:

— Так что делать будем?

Он думает. Тоня его не торопит. Потом Митя вздыхает.

— Антонина Петровна, у меня скоро отец приедет…

— Да?

— Так вы не говорите ему про скелет.

— Стыдно?

— И про двойки не говорите. Я их исправлю. Ей-богу исправлю.

Тоня не может удержаться от улыбки.

— Даже «ей-богу»? Хорошо, я ничего ему не скажу. Но и ты…

— Я стараться буду.

Это было в сорок четвертом осенью. Хмелев ходил по сожженному селу, от землянки к землянке, и с ожесточенным упорством выспрашивал, как это было. Ходил и на то место, на школьный двор. Видел один из тех двух столов. Он, сломанный, стоял в сарае.

— Она нисколько не мучилась. Сразу кончилась. А парень, партизан, тот долго отходил, — рассказывали ему. Но этого было мало Хмелеву.

— Во что она была одета?

— В халатик в такой, в цветной…

Хмелев хорошо помнил этот халатик. Он помнит, как она радовалась, что удалось достать такой материал, и как она его шила.

— Знал ли кто-нибудь, что она беременна?

— По ней еще не заметно было.

— Сказала она что-нибудь? Крикнула?

— Нет. Она только обняла и поцеловала того партизана, которого прятала, и он ее поцеловал.

— А потом?

— Потом их повели к виселице, но она вдруг остановилась и спросила: «Зачем дети?».

— А были дети?

— Были. Ее ученики. Их пригнали смотреть.

— И больше ничего не сказала?

— Немцы стали кричать: «Шнель, шнель». Они очень торопились.

— Почему?

— Гроза подходила…

— А потом?

— А когда петли надели, того партизана и Елену Николаевну сфотографировал один немец. А потом пошел дождь…

Он ясно видел это. В тысячный раз видел, как начиналась гроза. Уже падали первые капли. Из школы были вынесены два стола, и между ними положена доска. На нее они хотели их поставить. И была еще одна доска. Одним концом она опиралась о стол, другим лежала на земле. По ней они должны были взойти наверх.

Она пошла по этой доске, остановилась и покачнулась. Тогда немец подал ей руку и помог войти. А наверху стоял еще один немец, который накинул петлю…

У Хмелева хранились два ее письма. Он получил их в госпитале, а теперь они лежали в ящике письменного стола, в школе. Он не перечитывал их, знал наизусть. Иногда только вынимал их, держал в руках, разглядывал почерк.

А вот фотографии не сохранилось. Когда его ранили, она лежала в кармане гимнастерки. Очнулся он в госпитале уже переодетый. Но он ясно видел лицо Лены. Стоило лишь закрыть глаза. И за всяким делом он помнил ее. Входя в класс, он думал, что так же могла бы войти она.

Но было одно обстоятельство, которое его мучило. Он чувствовал себя виноватым перед ней. И это чувство не проходило с годами. Она была тихая и ничем не примечательная. Он считал, что ему не повезло с женитьбой. Теперь он мучительно думал о том, что, будучи самым близким ей человеком, не сумел оценить ее, считал ее слабой и не особенно умной. Она боялась тараканов, грозы. Не любила холодной воды. Не любила стирать, готовить. Как-то ей поручили доклад — она почти целиком списала его из журнала. Она иногда делала грамматические ошибки. Ей нравился Тургенев, но не Толстой и не Достоевский. О Достоевском она как-то сказала: «Он страшный. Я бы не осталась с ним в одной комнате». Если что-то не ладилось, она плакала…

И он иногда обижал ее. Теперь вспоминается даже самое незначительное. Не забылся и такой случай. Были они однажды в клубе. Перед самой войной. Приехал духовой оркестр из района, она танцевала, а ему хотелось уйти домой. Она подошла к нему, раскрасневшаяся, радостная, и попросила:

— Ну, еще немножко!

Он сам не танцевал, ему было скучно и еще досадно, что ей хорошо и радостно не с ним, а с кем-то другим. Он холодно посмотрел на нее. Она как-то сразу померкла и проговорила:

— Тогда пойдем.

Они шли молча, и музыка позади звучала все тише и тише. Она ничего больше не сказала ему, но много позже он понял, что был с ней жесток.

Через два месяца они расстались. Он в первые же дни войны ушел добровольцем на фронт, а она продолжала работать в школе. Вскоре его ранило, он попал в госпиталь. В последнем своем письме она писала: «…я была на приеме у врача, и теперь уже точно — у нас будет ребенок».

Ребенок умер вместе с ней, не родившись. Кем он был бы сейчас?

Хмелев спрашивает Тоню:

— Что сказал вам Евский?

Тоне неприятен этот вопрос. Она отвечает кратко:

— Все не так.

— Все не так? А вы как думаете? Так или не так?

— Не знаю. Я тогда волновалась. Он сказал еще, что надо переходить на липецкий метод.

— Вот как?! Почему именно на липецкий?

Хмелев листает классный журнал. Открывает страницу «Геометрия». Просматривает оценки.

— Девять двоек. Плохо.

— Они уроки не учат.

— Мда… Ну что ж…

На этом он разговор кончает, но предупреждает, что несколько дней будет ходить на все ее уроки.

Прежде всего он идет на геометрию. Тоня из всех сил старается, чтобы все прошло хорошо. После урока спрашивает:

— Ну, как?

Он говорит:

— Не торопитесь. Я хочу понять, в чем дело.

— Но все-таки?

— Не терпится? Ну, что ж, скажу. Есть отдельные погрешности. Вот, например, вы спросили Зяблова, он встал, а посадить вы его забыли… Оценку Тухватуллиной завысили. Но не это главное… Вы третий год работаете? — Хмелев поглаживает бороду, хмурится. Тоня по его лицу догадывается, что он собирается сказать что-то еще более неприятное. И он говорит: — Да, главное не в этом… Главное в том, что… скучно!

Хуже этого Хмелев, пожалуй, ничего не мог бы сказать. Тоня делает над собою усилие, чтобы казаться спокойной. Она спрашивает: