Леонид Гартунг - Пoрог

— А это штука, которой зубы сверлят. Больные…

— Бр!

— Пусть «Бормашина»!..

Собрание закончено. Сеня облегченно вздыхает и вытирает рукавом вспотевший лоб.

Из открытого окна доносится плеск дождя. Монотонный, усыпляющий. Домой идти Тоне не хочется. Дома пусто.

Дверь неслышно открывается, и, скрипя новыми ботинками, в учительскую входит инспектор РОНО Евский. Тоня его немного знает. Раза два он заходил в ту школу, где она прежде работала. Он уже тогда не понравился ей. Она старалась не попадаться ему на глаза и молила судьбу, чтобы он не пошел на ее урок. Затем она видела его на учительских конференциях.

С прошлого года Евский нисколько не изменился. По-прежнему весь коричневый — и костюм, и лицо в резких морщинах, и сухие руки с длинными пальцами. Евский невнятно здоровается:

— Р… ас… сс… те.

Тоня неожиданно встает по студенческой привычке.

— Здравствуйте.

Зарепкина оборачивается радостно:

— Викентий Борисович! Давненько ж вы к нам не заглядывали. Как здоровье?

— Здоровье?..

Евский хмурится. Ему не хочется говорить о здоровье. Он идет к окну, недовольно закрывает створки и углубляется в расписание. Нос у него тонкий, с бороздкой на конце, и, когда Евский читает, ноздри шевелятся, словно он принюхивается. Затем что-то пишет в записной книжке. Поворачивается к Тоне.

— Вы что ведете?

— Математику.

— Разрешите ваши планы.

Тоня протягивает тетрадку. Он перелистывает ее, поправляет неясно написанную запятую. Ручка у него заправлена красными чернилами.

— Планы следует писать подробнее. Необходимо записывать, кого вы намерены спросить, — говорит он наставительно и брезгливо скребет длинным желтым ногтем пятнышко на рукаве. — Вместе со мною на катере приехала мебель директора. Он просил, чтобы до его приезда она побыла на пристани.

— Вот, кстати, и жена его, — говорит Зарепкина.

Евский смотрит на Тоню, что-то припоминая.

— Обождите, обождите… Мы с вами должны быть знакомы. Да. Ну, конечно, — Ефросинья Петровна.

Тоня вежливо поправляет его.

— Антонина Петровна.

— Прошу прощения. Антонина Петровна… Сына устроили в детский сад?

— У нас нет сына, — говорит Тоня.

Евский хмурится.

— Позвольте. Почему нет?

— Странный вопрос! — Тоня чувствует, что краснеет. — Вы принимаете меня за другую. Сына у нас нет.

Евский подозрительно настораживается.

— Непонятно, как это нет. Был. Совершенно ясно помню. Вы ведь жили в Клюквинке?

Клюквинка? Клюквинка… Что-то знакомое. Кажется, Борис говорил, что когда-то там работал. Тоня пожимает плечами.

— Нет, я не жила. Вы что-то путаете.

— Позвольте, позвольте… — Евский человек дотошный, он терпеть не может, когда его пытаются ввести в заблуждение. — Позвольте… Я никогда ничего не путал. Во-первых, у меня память еще слава богу, а во-вторых, записная книжка. Минуточку терпения. А, Б, В… О, П, Р. Вот — Речкунов. Борис Иванович. Так ведь? Он самый. Рождения тридцать пятого года. Образование высшее. Физик и математик. Семья: жена — Ефросинья Петровна. Образование — 6 классов. Сын трех лет… — Он высоко подымает брови. Глядит на Тоню. Затем опять в записную книжку. На лице его недоумение. — Образование — 6 классов… М…да! Прошу прощения. Борис Иванович не поставил меня в известность…

Кончается урок. Приходят из классов учителя.

— Викентий Борисович, здравствуйте. Как здоровье?

— Кто был в седьмом? Где журнал?

— Товарищи, у кого есть хороший мел?

— Не забудьте заплатить профсоюзные взносы.

— Лара, а я вас видела вчера. Вы шли из клуба…

— Т… с… с!

— Викентий Борисович, вы к нам надолго?..

Опять учительская пустеет. Зарепкина перед тем, как уйти на урок, наливает стакан воды, протягивает Тоне.

— Выпейте. На вас лица нет.

Тоня отстраняет стакан и спрашивает Евского.

— Вы ко мне пойдете?

Евский не смотрит ей в глаза.

— В другой раз.

Он уходит с Зарепкиной.

Сегодня на беду воскресенье и в школу идти не надо. Ходила на почту. Хотела позвонить в ОблОНО и найти Бориса, но потом раздумала: ведь и там выходной.

Я дома. Одна. Лежу на раскладушке, курю и думаю. Кто я такая? Об этом никого не спросишь. Это надо понять самой. Должно быть, никакая я не учительница, а просто-напросто девчонка, которую обманули.

Когда мне было четырнадцать, двадцать четыре представлялись чем-то вроде старости. Значит, я сейчас старая? Нет, конечно, я еще не старая. Мне все еще кажется, что самое-самое главное впереди.

Какая я? Тоже не знаю. Временами умная, временами делаю глупости. То не могу оторваться от работы, то мне хочется кинуть все и бежать куда глаза глядят. Иногда мне важное кажется пустяком, а пустяк — чем-то важным. Так, еще вчера я думала, что самое трудное в нашей с Борисом жизни — неустроенность. Даже умывальника нет. А оказывается, все это пустяки. Неожиданно в жизнь вошла какая-то Ефросинья Петровна. Она представляется мне толстой, расплывшейся, в широкой вылинявшей кофте. Ефросинья Петровна… Она зевает, открывая гнилые зубы, крестит рот: «Однако до спокою пора…» Телеграмма, конечно, была от нее.

Я лежу и думаю и кажусь себе маленькой-маленькой — очень противное ощущение. Лес шумит под ветром. Он шумит совсем рядом. И наш дом кажется мне островом, затерянным в океане. Я прислушиваюсь и замечаю, что кроме шума ветра, есть еще один звук — это идет дождь. Он стучит по шиферной крыше.

…В сельском клубе надрывалась радиола, гоняли одну пластинку за другой, и я танцевала со знакомым пожарником. Впрочем, Гриша не только пожарник. Он еще студент-заочник Томского пединститута. Мы танцевали и разговаривали, разумеется, не о пожарах, потому что за все время его работы не было еще ни одного. У Гриши приятное лицо и манеры, он много читает и думает, и мне было приятно с ним, потому что всякой девчонке приятно, когда за ней вежливо и ненавязчиво ухаживают.

Мы танцевали и иногда выходили постоять на крыльцо. Гриша курил, отгоняя от меня комаров, и рассказывал, что работа в пожарной для него сущий клад: хотя зарплата небольшая, зато много свободного времени для учебы. Он спросил, нет ли у меня учебника по высшей алгебре. У меня была книга Окунева, но я вспомнила, что оставила ее в учительской, в моем шкафу. Было еще светло, и мы отправились в школу.

В школе царил настоящий разгром. Мы пробрались в полутьме через разобранные полы, между корытами с известью, спотыкались о какие-то ведра и смеялись. Только в учительской оставался крошечный островок порядка, хотя и тут на всем уже лежала пыль.

Горела большая электрическая лампа, и у стола возился с селеновым выпрямителем незнакомый парень. Он взглянул на нас мельком, и я даже толком не разглядела его лица, стала искать нужную книгу. Роясь на полках, спросила: