Ким Су - Чудо-мальчик

— Как ты это понял?

— Вы же как-то сказали, что чужую доброту будете помнить даже после смерти. Значит, тот человек был действительно добрым, раз вы его не забываете. А что еще есть там, в вашей записной книжке?

— Еще я записал вещи, которые могут произойти со мной в Царстве Небесном.

— Например?

— Например, хм… что там я записал? — Отец улыбнулся. — Например, я хотел бы закрутить страстный роман с девушкой и умереть.

— Но ведь в Царстве Небесном невозможно умереть! — недоуменно возразил я.

— Что это за Царство Небесное, — все еще улыбаясь, сказал отец, — если в нем человек не может умереть, когда захочет?

— О чем это вы сейчас? Хотите поиграть со мной в игру желаний?

— Хорошо, назови свое желание.

— Тогда я тоже хочу завязать страстный роман с девушкой.

Отец фыркнул:

— Любая девушка, как бы молода она ни была, для тебя будет старовата. В таких отношениях ты только пострадаешь. — Он снова улыбнулся. — Как насчет школьницы?

— Какая разница? В любом случае вы и я говорим о событиях, которые никогда не произойдут.

— Почему ты так думаешь? Я же вдовец. Мое желание может осуществиться. Ладно, давай продолжим. Я хочу с той девушкой, о которой только что говорил, переплыть на яхте Тихий океан. — Сказав это, отец запел:

В тот момент я ненавидел отца с его песней о девушке.

— Давайте в воскресенье сходим в Сеульский Гранд-парк, — предложил я, пытаясь перебить его и заставить замолчать, — и посмотрим шоу дельфинов.

Отец, делая вид, что не слышал меня, не прекращал петь:

— Я хочу пойти туда вместе с вами и мамой, держа вас за руки, — сказал я, не поднимая головы и сфокусировав внимание на ложке.

Отец перестал петь. Стоило мне произнести эту фразу, как я тут же пожалел об этом. Я подумал, что не должен был так говорить, но слова уже вылетели изо рта. Ощущая раскаяние, я все равно продолжал старательно тереть ложку. Кожа на кончиках пальцев покраснела.

— Вот действительно желание, которое не исполнить… — растерянно пробормотал отец.

Это случилось в тот самый момент. Я начал чувствовать странное тепло в кончике указательного пальца. Перемычка ложки начала медленно изгибаться. Мои глаза широко раскрылись от удивления. Тогда я полностью сосредоточился на ощущении в пальце, поэтому до сих пор не уверен, что потом говорил отец. Он, кажется, сказал: «Твоя мама, понимаешь…» или «О, почему тот человек…». В любом случае точно помню я только то, что ложка, словно по волшебству, начала изгибаться. В тот миг сильнее волнения, охватившего меня от осознания, что я все-таки согнул ложку силой мысли, было ощущение того, как по всему телу забегали мурашки.

— А-а-а!.. — завопил я изо всех сил. — Папа, на это… Папа! Папа! — громко звал я отца, глядя, как у меня на глазах ломается перемычка ложки. — Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай! Отец, не умирай!..

На этот раз, потянувшись вперед, я все-таки схватил правую руку отца, входившего в белую, сверкавшую солнечными лучами волну света. Я ощутил тепло его сильной ладони. Отец, улыбнувшись мне, осторожно высвободился из моей крепкой хватки. «Сейчас мы расстаемся, но обязательно снова встретимся», — пообещал он мысленно. Его лицо не выглядело преисполненным страдания или даже просто грустным, оно было таким спокойным, что у меня отлегло от сердца.

— Когда мы снова встретимся? — спросил его я.

— Когда твое желание исполнится, — ответил он.

— Мое желание? — переспросил я.

— Разве ты не говорил, что хочешь пойти гулять в Сеульский Гранд-парк, взяв за руки мать и отца?

Да, я так говорил, но теперь это ведь стало невозможным.

Стоя в сиянии ослепительно-белого света, отец едва заметно улыбнулся мне уголком рта и помахал рукой. Дав это странное обещание, отец начал постепенно отдаляться от меня. А затем, полностью отвернувшись, он зашагал по направлению к тому ослепительно-яркому свету. «У тебя будет еще много воскресений, — раздался в голове его голос. — И однажды непременно настанет воскресенье, когда сбудется твое желание. Поэтому возвращайся в свою жизнь».

Тень отца всей длиной вытянулась в мою сторону. И до тех пор пока она не исчезла, я кричал:

— Папа, не уходи!

Я проснулся, напуганный собственным криком. Комната была залита неярким светом. Я слез с кровати и стал искать его источник. Оказалось, свет проникал через окно. На ночном небе, проглядывавшем сквозь железную решетку, виднелось много странных белых точек. Их было бесчисленное множество. Сначала я подумал, что это летают светлячки, но, когда я открыл окно и, вытянув руки, поймал несколько штук, я понял: это были снежинки.

Возможно, сейчас в небе всего мира замерли сотни миллионов, сотни миллиардов, а может, и больше снежинок. Подняв руку, я стал ловить снежинки. Когда они касались кожи, то тут же таяли. Там, где проходила моя ладонь, снежинок не оставалось вовсе, словно с деревянного пола смели толстый слой пыли. Так, медленно падая с неба и на миг застывая в воздухе, все эти снежинки — маленькие белые искры света — сияли для меня. Это была моя жизнь, куда я должен был вернуться.

Ах, эти проклятые слезы!

Утром я сбежал из Института по развитию талантов и отправился в дом, где мы когда-то жили с отцом. После обеда я уже сидел в нашей маленькой комнате с окнами на запад. Сквозь стекло, через которое в помещение лился солнечный свет, я смотрел на крышу из шифера, убеленную выпавшим в прошлую ночь снегом, и плакал. Я начинал думать, что слезы, омывавшие мои щеки, текли не оттого, что мне было грустно или больно, а оттого, что они были наследством отца. Он оставил мне мягкие брови и глаза; жесткие волосы, торчащие, словно заостренные железные провода; рот, который кривился, стоило мне натянуть на лицо серьезное выражение; и слезы, чертовы слезы, которые лились по пустякам и которые не получалось сдержать, как бы ни было стыдно. У меня вообще не было мысли плакать. Сначала я просто громко распевал: