Арно Гайгер - У нас все хорошо

История Ингрид Штерк, размышляет она. Что это была бы за история? Пожалуй, мелодрама. Мелодрамы легко распознаются по тому, что в их названиях присутствуют женские имена.

Она прислоняет велосипед к голубым воротам с голубыми пятнами, краска кое-где уже облупилась. Потом садится на низенькую каменную оградку, отделяющую площадку соседского гаража, заросшую бурьяном. Солнце показывается из-за туч и освещает всю местность. Ингрид ощупывает свой живот, от которого можно ожидать дальнейшей драматизации событий — вот уже две недели, как он странно разбух, это не проходит и не проходит, хотя она совсем мало ест. Она ничем не может объяснить такое состояние, потому что вроде бы не с чего. Несмотря на это, она не может отделаться от подозрения, что опять беременна. В первый раз она тоже не могла подумать, что Петер был неосторожен, а вот поди ж ты, и уже давно были бы заметны последствия, если бы, на ее счастье или на беду (как на это посмотреть), беременность не закончилась выкидышем. Это было ужасно. Она до сих пор еще не забыла этот ужас, хотя прошло уже полгода. Этот эмбриональный комочек, лежащий в унитазе, пришлось просто смыть, потому что отец уже стучал в дверь, мол, сколько она еще собирается занимать ванную. Ее первое дитя. Она потеряла его в ванной. Всякий раз, как она вспоминает об этом, ее прошибает холодный пот. Пальцами обеих рук она вдавливает в себя живот выше паха; очень все странно. Она говорит себе: если живот и дальше будет таким, как сейчас, надо сходить к врачу, чтобы он ее обследовал. Если что, то лучше знать об этом как можно раньше. Если ничего нет, то и не надо думать об этом. А пока она поклялась себе, что никому не скажет ни слова, в том числе и Петеру, который в конечном счете будет рад беременности, об этом он не раз ей говорил и написал в последнем письме с настойчивым требованием, чтобы она сделала прививку от краснухи. Вот дурень, ну просто жуткий дурень. Неужто он не видит, как ей хочется прочно встать на ноги, чтобы не пришлось в браке быть духовно зависимой, как ее мать. И она еще раз недовольно надавливливает пальцами на низ живота с неприятным чувством, что это ей ни о чем не говорит, по крайней мере, ни о чем определенном.

Иногда в детстве у нее был надутый живот, тугой, как барабан. Отто подшучивал над ней и после еды проверял, достаточно ли тугой у нее животик. Они ложились на диван в гостиной или в саду, под открытым небом, с ощущением счастья, потому что в небе не гудели вражеские бомбардировщики. Отто барабанил по ее пузу. Она помнит, как Отто (однажды) ей сказал (он состоял еще в младшем отряде [48] Для мальчиков от 10 до 14 лет. гитлерюгенда и приносил домой со своих сборищ этот чудовищный диалект, к неудовольствию родителей: внезапно Ингрид явственно слышит ломающийся голос Отто), он заявляет, барабаня по ее пузу, она запомнила эту фразу:

— Я запишусь добровольцем в Имперский колониальный союз, выучу суахили и возьму в жены десяток негритосок.

Это было смешно, они долго смеялись.

Несмотря на это, Ингрид не может припомнить, чтобы так уж оплакивала Отто. Они все были подавлены, соседи тоже, и никто не знал, какая доля общей подавленности вызвана тем или иным поводом. Поводов было предостаточно. А потом — орды красноармейцев в саду, они лазили по деревьям — искали в скворечниках припрятанное немецкое добро. До каких скворечников не могли добраться, те сбивали выстрелами вниз. Ингрид помнит, это было через несколько дней после гибели Отто, в середине апреля, как один из этих жутких азиатов заглянул в ее комнату с яблони, готовой вот-вот зацвести. Одно из самых сильных впечатлений тех дней. Ингрид стояла у окна, ее взгляд на мгновение встретился с чужими глазами на широкоскулом лице молодого солдата. Потом он отвернулся. Вскарабкался выше, потряс скворечник, и оттуда вылетел черненький дрозд.

Жалость к этому дрозду запомнилась Ингрид сильнее, чем скорбь по Отто. Может, потому, что Отто часто уезжал из дома, в лагеря или с гребцами на каноэ. Может, потому, что в ту весну события обрушивались одно за другим, наслаиваясь друг на друга, и, поскольку скорбь по Отто была постоянной, эту боль, оглядываясь назад, нельзя отделить от всего остального. Красноармейцы шагали по улицам сомкнутыми рядами, пели меланхолические песни, за ними ехал обоз, груженный коврами и перинами, поверх восседали восточные женщины в гимнастерках. Большой отряд солдат несколько недель квартировал на нижнем этаже. Потом въехали еще и британские офицеры, и места совсем не осталось, хоть плачь. Нехватка еды, купанье в пожарном пруду, свалка отбросов, санобработка дустом. Когда привозили пленных, Ингрид то и дело бегала посмотреть, не окажется ли среди них Отто. А вдруг он жив? Рождественская речь Фигля, что он не может дать людям свечи и не может дать стекло для застекления окон, а может дать только веру в эту страну. Две волны гриппа. Голодная Масленица. И не успели оглянуться, как пролетел год с момента гибели Отто. Ингрид перешла в гимназию. На соседнем участке крутились киношники. Ее отца позвали в министерство, а потом он стал министром. Оккупационные войска разместились в казармах. Первый отпуск за границей. Первое бальное платье и новые подруги. Посещение зоопарка, где ее сфотографировал один студент. Его звали Петер. Он зарабатывал фотоаппаратом, купленным на черном рынке. Приработок у медвежьей клетки. Фото на память для солдат Красной Армии и для советских служащих, зеленая решетка, за ней ходит по кругу как заведенный гималайский медведь — как символ победы в Великой Отечественной войне.

И Петер. И Петер. И Петер.

Сердце, чего ж тебе еще надо?

И вот, удобно оседлав верхом каменную оградку, что в Хитцинге было бы немыслимо — а так у Ингрид есть где разложить учебник по анатомии, в котором она, однако, не очень-то далеко продвинулась, — она ждет своего возлюбленного. Она сидит в этот пасмурный полдень, сняв синюю вязаную кофту и положив ее позади себя, чтобы она оказалась под головой, если ей захочется откинуться, как уже бывало. От чтения и свежего воздуха клонит в сон, она зевает, но сопротивляется — и сонливости, и нарастающему чувству покинутости, которое подтачивает ее настроение. Минуло утро, наступает день и постепенно набирает обороты. Заслышав тревожные гудки, Ингрид представляет себе аварию, кювет, звон разбитого стекла и картинки из анатомического атласа. Терпение ее кончается, досада, что Петер не появляется, тоже проходит, она простит ему все, лишь бы только был цел и невредим.

В два часа она наконец слышит характерное тарахтенье и поворачивает голову. Машина, старенький «моррис» из оснащения британской армии, въезжает в поле ее зрения, маленький комби с фермерским кузовом и створчатыми дверцами в задней части, которые надо приподнимать, чтобы они закрылись. Старательно объезжая выбоины, машина ползет вниз по улице. Когда она со скрипом и скрежетом сворачивает к воротам, волна счастья перекрывает все тревоги Ингрид.