Арно Гайгер - У нас все хорошо

— Как у тебя дела? — спрашивает Рихард во время образовавшейся в кухонном грохоте паузы.

— Так, ничего.

— Это звучит как отговорка.

Альма оборачивается к мужу. Она с удовольствием рассказала бы ему о своем сне, но обычно она скрывает от него подобного рода вещи, сама не зная почему. Вероятно, потому, что так повелось — не говорить много о детях. Где они оба сейчас? Кто-нибудь может ответить ей на этот вопрос, собрав все свои знания воедино? Пожалуй, нет. Главное для Альмы — ее готовность верить в то, в чем можно найти утешение, пусть ничтожное. Ах, как глупо! В раковину с грохотом падает из рук стакан. А как быть, когда шагам на втором этаже нет никакого объяснения: может, Отто все-таки вернулся? Нет. Или Ингрид ищет свои любимые заколки для волос, которые она забыла во время своего внезапного ухода из дома и которые вместе с остальными мелочами до сих пор лежат в выдвижном ящичке в ванной? Нет. И еще раз нет. Нет и нет.

— А как у меня могут быть дела? — спрашивает Альма.

Жестом Рихард приглашает ее сесть с ним за стол. Он не убирает протянутую руку, пока не убеждается, что она выполнит его просьбу. Она наливает себе чашку кофе. Когда Рихард закуривает сигарету, она составляет ему компанию, потому что теперь это случается довольно редко, чтобы они вместе сидели за столом и разговаривали.

— Мне кажется, я наполовину уже на том свете, — говорит Рихард.

— Мы оба стареем, а старость ни к кому не благоволит. Так что не очень-то обращай на это внимание.

(Но ей определенно говорить об этом проще, чем ему.)

— Моя особенно ко мне неблагосклонна. Жизнь обращается со мной крайне жестоко.

(Альма опять удивлена, Рихарду не составляет никакого труда рассуждать о философских вещах, тогда как порой он не может сказать, какой сегодня день или месяц. У нее нет объяснений, отчего это так происходит.)

— Ну, мы тем не менее не будем спорить о том, все ли уж так плохо у тебя. Может, оно не все так безрадостно и плохо, будем, во всяком случае, надеяться, что хотя бы не безнадежно.

(Общие фразы, которые ни к чему не ведут, но ими, тем не менее, обмениваются с ровесниками, чтобы успокоить друг друга.)

— Ума не приложу, что уж тут хорошего. От болезней стареешь, а от старости делаешься больным, а от того и другого одновременно — умираешь. Хуже всего то, что ни дома, ни в школе меня к этому не готовили. Ну, про то, что умрешь, говорили, конечно. Но никто тогда от этого не предостерегал, потому что о смерти думали меньше всего.

(За долгое время он впервые произносит слово смерть без страха.)

— Я это тоже представляла себе иначе до того, как стала взрослой.

(Она смеется, но очень коротко и как-то неуверенно.)

— Очень правильно, так оно и есть. Я тоже представлял себе все иначе.

(Она думает: я с удовольствием поговорила бы с ним о его юности, сравнив ее со своей. В Майдлинге [11] В прошлом пригород Вены, теперь окраинный 12-й район. у меня была почти такая же свободная жизнь, какой живут сегодняшние подростки, во всяком случае, по сравнению с ним. В его сугубо клерикальной, богатой семье у него практически не было пространства для игр.)

— Могу я тебя о чем-то спросить? — говорит он.

— Что тебя тревожит?

(Она смотрит, как Рихард наблюдает за тлеющей сигаретой, словно черпает в ней силу. Он говорит, не поднимая взгляда):

— Хотелось бы знать, как это начнется, когда не сможешь больше повернуть головой ни влево, ни вправо. Наступит это внезапно или подкрадется незаметно?

— Я думаю, это длительный процесс. Когда начнется слева, то с этим еще, пожалуй, можно справиться, а вот когда и справа, то это уже конец.

(На минуту она кладет свою руку поверх его и тихонько сжимает. Сопереживание, исходящее от кончиков пальцев.)

— Это как магнит испортил компас, — говорит он. — В океане есть такие места, когда стрелка компаса начинает бешено вращаться.

(Из-за чего корабли сбиваются с курса, полагаясь только на волю ветра. Но сказать об этом Альма не решается. Как не хочет она упоминать и о том — хотя ей пришло это в голову, — что существует и другая, тропическая часть Атлантики, которую испанцы назвали el Golf о de las Damas [12] «Дамское море» — так галантные испанские моряки называли Саргассово море за его тихий нрав. , потому что управлять кораблем там настолько легко, что штурвал можно доверить даже нежнейшим женским ручкам. Бывает такое в жизни? Должно быть. «Дамское море», хм! И могло ли такое произойти у нее с Рихардом? Когда все началось и когда кончилось? И как проходил переходный период? Резко или с нарастающим бризом? Она пытается перенестись назад, в спорные времена. Она закрывает глаза, и всплывают воспоминания детства. Нет, детство не в счет, размышляет она, детство и без того всегда пролетает слишком быстро, это должно было быть позже. Должно. Потому что и позже она много раз была счастлива, вспомнить хотя бы, как у Ингрид впервые начались месячные. Но чтоб беспечно и совсем без всяких забот?)

— Помнишь, — говорит она, — как до Первой мировой войны летом на улицы всегда выезжала поливалка? Ты должен это помнить.

(Совершенно заурядное явление: две крепкие лошади тащат здоровенную бочку на четырех колесах, из которой сзади обильно льется вода. В жаркие летние дни этой водой поливали пыльные улицы. За этими поливалками всегда бежала ватага ребят, они закатывали штаны как можно выше, чтобы поглубже зайти под струю. Девчонки, если они вообще тут были, находились далеко позади, сняв туфли и шлепая по воде босыми ногами, потому что задирать высоко юбки не полагалось. Альма тоже с удовольствием побежала бы рядом с ними, но она знала, что подобным образом развлекаются только уличные дети, те, чьи отцы свистят, засунув пальцы в рот. Ее матери, которая часто смотрела в окно, явно не понравилось бы, если бы ее дочь оказалась в этой компании. Тогда Альма не находила в запретах матери ничего предосудительного.)

— У нас в Майдлинге в районе Тиволи было полно уличных мальчишек, и для них поливальная бочка стала новой забавой, сменившей «диаболо» [13] Бамбуковая (или металлическая) катушка, напоминающая песочные часы; «диаболо» крутят на бечевке, закрепленной петлей на палочках, которые держит в руках играющий; предмет реквизита жонглеров, цирковой номер для них изобрел в 1908 г. немецкий артист А. Каупфус. и игру в «классики».

(Имена этих детей, которые Альма когда-то знала, уже забыты. Их местечковая речь отшлифовалась в Вене, как галька в глетчере. Скрип давно сгнивших бочек, ржание лошадей да отзвуки эха босых детских ног по мостовой еще призрачно звучат, каждый отдельным звуком в отдельно взятой мысли, возникающей в медленно высыхающих мозгах, становится пылью воспоминаний, оседающих в субстанции событий, которые уже не потревожат ни ветер, ни время.)