Леонид Гартунг - Повести и рассказы

Морячок неожиданно остановился, прислушался.

— Тише. Идут.

Мы нырнули в первый попавшийся двор и спрятались за калиткой. С нами поравнялись те трое. Бекас остановился закурить, пламя спички осветило его лицо.

— Узнать бы, какая лярва подняла тревогу.

— Кто-то нарочно.

Когда улица опять опустела, вышли из укрытия. Морячок проводил нас до дома.

Во дворе Лита удержала меня за рукав:

— Не торопись. Скажи, кто это был. Я ничего не поняла.

— Тебе и понимать не надо.

— Вы помешали… им сделать что-то…

— А говоришь, не поняла.

— Кто тот высокий?

— Так, один…

— Я хочу знать.

— У нас в цеху работает.

— Ты меня с ним познакомишь?

— Ну уж нет, меня в это не впутывай. Потом от этого знакомства не будешь знать, как откреститься.

В конце марта начались оттепели. Над городом неподвижно стояло низкое серое небо. Днем солнца не было видно, но с крыш капало. Обрывались и падали с хрустальным звоном сосульки.

— Пожалуй, это весна! — сказал я тете.

Аграфена Ивановна услышала и высмеяла меня:

— Еще сорок морозов будет.

Через несколько дней серая мгла с неба ушла и ярко засветило солнце.

Захар Захарович подсел к окну, подставил лицо теплым лучам. Спросил меня:

— Алеша, что ты видишь на небе?

— Белые облака.

— Ты Груню не слушай. Я лицом чувствую, что зиме конец.

А в первых числах апреля со мною случилось несчастье — порезал руку на фуговочном станке. Фуговал себе и Трагелеву бруски и вдруг почувствовал, что кто-то хватает меня за кисть правой руки, словно собака кусает. Я даже не сразу понял, что случилось. Посмотрел на руку — с кисти свешивались клочья оторванной кожи. А потом пошла кровь, но как-то неохотно. Несколько капель упало на стружки — и все. Кто-то подбежал, остановил станок.

Пришел Домрачев:

— Как это тебя угораздило? Впрочем, не важно, иди в «скорую». Или постой, не ходи один. Пусть с тобой кто-нибудь.

Вызвалась проводить меня Катя. Я не хотел, чтобы со мной шел кто-то, но Домрачев настоял на своем. Впрочем, он со своей точки зрения прав: до этого был случай — отправили в «скорую» одну женщину с сущим пустяком — палец порезала, а она до «скорой» не дошла, упала без сознания на улице. Оказалось, крови видеть не может.

И странное дело — или организм у меня был истощенный, или вообще внутри все притуплено, но боли я не чувствовал ни во время пореза, ни потом. А вид у раны был внушительный. Впрочем, в «скорой» ничем никого не удивишь. Накладывать швы они почему-то не стали, приложили полуоторванный кусок кожи к ране, прибинтовали и так отправили домой.

Шли обратно с Катей, и она держала меня под руку. Я просил ее: «Не надо». Но она не слушала меня, и крепко держала, как будто я собирался убежать.

Весь апрель сидел дома. Вернее, лежал и читал. Раза два в неделю ходил на перевязки. Зря они не наложили швов — все равно, то, что они приложили, не прижилось, и отмершую кожу пришлось удалить. Резала фельдшерица тупыми ножницами, никак не могла отрезать. Противно было смотреть на ее неловкие усилия.

С Аграфеной Ивановной отношения совсем испортились. С тетей разговаривает сквозь зубы, а меня принципиально не замечает. Раньше, когда я был здоров, хоть щепки и стружки носил с комбината, а теперь она от нас ничего не имела.

К Лите по-прежнему приходил Аверьяныч, и из-за занавесок бренчала гитара и слышался голос Литы:

Откуда она только выкапывает такую заваль?

Совсем неожиданно ко мне пришел Бекас. Точнее, не ко мне, а к Лите. Все-таки она упрямая, сделала по-своему — где-то умудрилась познакомиться с ним. Вначале он делал вид, что приходит проведать больного, то есть меня. Садился на мою койку, листал книги, внимательно осматривал наш угол.

— Негусто вещей у вас.

— А у тебя «густо»? — спрашивал я.

— Да мне ничего и не надо.

Георгий Иванович заглянул.

— Заходите, — пригласил я его.

— Заходить не буду… Я вот только на молодого человека посмотреть. Голос вроде бы знакомый.

— Обознался, отец, — засмеялся Бекас. — Очки протри.

— Очки тут ни при чем. А насчет личности тут никакой ошибки быть не может. Ты посмотри на меня — может, вспомнишь?

— Первый раз я тебя вижу.

— Вот и не первый. Забыл, как на барахолке с другом мою бутылочку красного распили?

Бекас посмотрел на старика внимательно и ответил спокойно:

— Было дело, папаша.

— Вот молодец, — восхитился Георгий Иванович. — Я думал, ты отпираться станешь.

— На этом, отец, давай гвалт кончать. Бутылка за мной, и точка.

И, между прочим, Бекас не обманул. Придя ко мне в следующий раз, принес Георгию Ивановичу пол-литра водки.

— Красной не достал. Пойдет эта?

— Не пойдет — побежит, — подмигнул Георгий Иванович.

Да, вначале Степан делал вид, что приходит ко мне, а потом и вид перестал делать. Сразу с порога — и за занавесочку. И ни разу не случалось, чтобы не застал дома. Стало быть, Лита ждала его.

Она ему пела и играла, а он смотрел на нее. Так проходил час, другой, без всякого разговора. Потом он поднимался и говорил:

— Я пошел.

Она провожала его до ворот, иногда долго стояли, видимо, говорили.

И однажды случилось то, что и должно было случиться: явился Аверьяныч и за занавесочкой увидел Степана. Занавеску Аверьяныч в раздражении отдернул, поэтому мне все было видно.

Лита перестала петь и, чуть слышно перебирая струны гитары, ждала, что будет. Аверьяныч решил разыграть из себя интеллигентного человека. Сдерживая гнев, он обратился к Лите:

— Что ж ты не представишь мне своего нового знакомого?

Лита подняла брови:

— А стоит ли?

Степан поморщился, брезгливо взглянул на Аверьяныча:

— Ты, дядя, давай мотай отсюда.

Аверьяныч изобразил возмущение:

— На каком это основании?

Он покраснел от волнения.

— А у меня на то документ есть, — ответил Степан.

— Что за чушь?

— Не веришь? Пойдем, покажу. Только тебе одному.

Вдвоем вышли в коридор. Через минуту Аверьяныч вернулся, задыхаясь от бессильной ярости:

— Лита, он показал мне нож. А от угроз недалеко и до…

— Вполне возможно, — согласилась Лита.

— И ты говоришь об этом так равнодушно?

— А что ж мне? Рвать на себе волосы? Решайте вы свои дела сами.

— Но я не понимаю, как ты можешь. Ведь он настоящий бандит.

— Не больше, чем ты, — усмехнулась Лита.

После этого Аверьянычу оставалось только исчезнуть. И он исчез со словами:

— Если так — пеняй на себя.

После этого Аверьяныч больше не появлялся, зато Степан стал приходить каждый вечер.

Аграфена Ивановна предостерегала Литу:

— Ой, девка, допрыгаешься… В 1915 годе так же вот один ходил к своей знакомой, а потом взял и зарезал…