Леонид Гартунг - Повести и рассказы

Оставшись наедине с племянником, говорю ему:

— Ну, брат, заставил ты меня попотеть.

Тут только он книжку отложил.

— Что такое?

— Да к лицу ли мне на старости лет девицу молодую целый час разговорами занимать. Мы уже все в нашей галактике обсудили, осталось только куда-нибудь к Туманности Андромеды податься. Она же к тебе приходила.

— А я думал, к вам. Мешать не хотел.

А сам смеется, варнак.

Тут я к Георгию осторожно подъехал.

— А что, Гоша, смех смехом… А ведь девка-то — что надо. Если, например, жениться, то лучшей в Берестянке и не найти.

— Это я уже слышал.

— От матери? Ну и что? Разве она тебе зла желает? Маша….

Не дослушал он, перебил с досадой:

— Не нужен мне никто.

— Обожди, не перебивай, и нервы побереги. Маша, если трезво взглянуть, чем плоха? Во-первых, наша — сельская. Стало быть, без какой-либо утайки. Вся на виду у нас выросла. Во-вторых, минуты без дела не посидит. В-третьих, миловидная. Такую и приголубить приятно. Для молодой жены это немаловажно. Нарожала б тебе кучу ребятишек, таких же сероглазых, как сама. В-четвертых, специальность у нее. И для нее ценная, и для людей. В-пятых, честная и серьезная. В-шестых, чистюля и к порядку привычная…

Пока я все достоинства Машины расписывал, Георгий с тоской на дверь поглядывал — не убежать ли? Потом не стерпел:

— Вы простите меня, дядя. На вашем жизненном пути чистенькие тоже, видимо, не раз встречались, однако вы предпочли жизнь свою ни с кем не связывать. Так, может быть, я в этом отношении наследственность по вашей линии имею?

Очень не понравилось мне такое его рассуждение.

— Во-первых, — говорю, — это не твоего телячьего ума дело, почему я свою жизнь ни с кем не связал. Во-вторых, ничего в этом хорошего нет и нечего на меня кивать. И потом, что значит «прожили»? Ты меня еще в могилу не опустил. А если человек жив, то нечего на его судьбе точку ставить. Откуда ты знаешь — может, не сегодня-завтра тебе на моей свадьбе гулять случится?

— Стало быть, и у меня есть время подумать.

— Ну, думай… Дело полезное.

Тут он не удержался, съехидничал:

— А вы, — спрашивает, — дядя, могли бы всю жизнь одну и ту же книгу читать?

Я не сразу понял подвох:

— Зачем, — отвечаю, — мне такая чепуха — одну книгу читать? Нет такой книги, чтоб все другие заменить могла.

— Согласен… А жена? Разве это не одна книга на всю жизнь?

И таким удачным ему это сравнение показалось, что расхохотался, как мальчишка.

— Опять, — говорю, — свободу свою протаскиваешь? Непонятно только, откуда это у тебя столь пещерные мысли… Да, кстати, почему же ты к своим цитрусам не едешь? Молчишь? А я знаю — денег нет. Вот тебе и свобода. Во всяком случае, на взгляды твои мне наплевать. Однако скажу тебе твердо: обидишь Варю, я тебе собственными руками голову оторву. И не фигурально, а самым натуральным образом… Запомни это и пойми.

Потом Гошка ушел — должно быть, к Асане.

А чуть позже письмо пришло. Не от Анны. Другое какое-то. На конверте черные лебеди, которые у нас в заповеднике Аскания-Нова водятся. Почерк не очень разбежистый — буквы выведены со старанием, и на месте обратного адреса пустота.

Положил я письмо на стол. Лежало оно сперва, как всякая другая бумажка. Потом я поставил его торчком, прислонив к самовару. Чтобы, как придет Георгий, оно сразу ему в глаза бросилось. Жду, даже нервничать стал. Одну книгу взял, другую. Бывает так — когда душа не той стороной к чтению повернута, — торкаешься, торкаешься в книгу, как в дверь запертую, и открыть некому.

Наконец пришел. Разделся, пальтецо свое на вешалку, шапку на сундук. К столу присел и письмо увидел. Боже мой, разве я утерпел бы в его возрасте письмо не схватить? А он молчком взглянул на него и отвернулся. И сидит — смотрит мимо меня и мимо письма. Уперся взглядом в печку и о чем-то мыслит. А что тут особенно мыслить? Письмо вне всякого сомнения от девчонки. Или от женщины. Значит, взять надо да прочесть. Может, я мешаю? Ну что ж, ретируюсь на время. Оделся, вышел во двор. Корма Зорьке задал. Лопату взял, снег немного покидал. Дров наколол. По моим расчетам времени потратил — не только письмо, газету прочесть можно. Назад возвращаюсь — Георгий и письмо злополучное на прежних местах.

— Что ж ты, племянник, письмо не прочтешь?

— Я и так знаю, что в нем написано.

Посидел он так еще немного, потом берет письмо и аккуратно так его к печке несет. Дверцу раскрывает и в пламя. Я чуть не ахнул.

— Ну и мудрец, — говорю.

— Так лучше будет.

А почему лучше — о том ни слова.

— Слушай, — говорю, — что ты сделал? Живой человек к тебе с письмом, а ты… Ведь она, по всей вероятности, любит тебя?

— Никак вы, дядя, не можете без красивых слов. Любит, не любит — какая разница?

— Но ты-то ее любил, надеюсь?

Георгий даже передернулся.

— Да при чем тут любовь?

— А разве можно без любви?

— Почему бы и нет?

Когда спать легли, слышу, Георгий ворочается. Думаю, надо разговор продолжить. Очень интересно мне стало, как это так без любви-то получается. Для меня так же странно, как если бы я вместо ходьбы на двух ногах на четвереньки бы вдруг встал.

— Где ж ты, — спрашиваю, — ее нашел, ту самую, которая без любви. Что тебя к ней толкало?

— Черт ее знает. Жалость какая-то. Ребенок у нее с замедленным развитием… Лет пяти, а еще ни говорить, ни даже толком ходить… Уйду, слово дам себе — ни ногой. Пройдет время — опять…

Слушал я племянника и думал: эта черта моя. Я никогда не был развратником, а жалость, случалось, меня подводила. Досадно только, что именно эта черта. Подумал я и говорю:

— Во всяком случае, работать тебе надо.

— Надо, — кивнул он, — линейным мастером пойду.

— Разве ты можешь?

— А чего там мочь — радио, телефон…

Вот как у нас нынче — словно бы радио и телефон вроде детских игрушек, а нам когда-то в их возрасте эти предметы восьмым и девятым чудесами казались.

Тихая Берестянка дымится тонким снегом. Ветер кружит его и несет вдоль улицы. Около библиотеки, у самого крыльца вырос острый голубой гребень. Из четырех ее окон летят в темноту живые полосы света. Провода телефонной линии качаются и жалобно посвистывают. Вдали мерно шумит сосновый бор.

А внутри старой библиотеки тепло и тихо. Топятся две печки: голландка в читальном зале и плита с обогревателем позади стола, за которым выдают книги. На плите посапывает никелированный кофейник. Это Иван Леонтич варит себе кофе. Старик сидит на табуретке, прислонившись спиной к обогревателю, и кажется, дремлет. Ему сегодня нездоровится.

В такой ненастный вечер читателей совсем мало. И, несмотря на непогоду, явились шахматисты. Это народ тихий и приличный. Шахматы — игра, родственная чтению. Хуже, когда приходят «козлисты»-доминошники. Эти хоть и божатся вести себя прилично, все же иногда забываются, и в тишине библиотеки раздается вдруг как выстрел: