Пилип Липень - Ограбление по-беларуски

Лявон бросал думать о сложном и отдавался любви, вспоминая её профиль, рисунок носа и губ. Какая она красивая, просто удивительно! На каждую чёрточку её лица можно смотреть бесконечно, как на небо или на огонь. Он останавливался и садился на обочину, поднимая лицо к луне. Вызывал в памяти её голос, и от каждого слова внутри пробегала горячая волна. Но и холодные мысли не отставали. Откуда берётся красота, и для чего она служит? Неужели это всего лишь примитивная приманка природы?

Когда Лявон, обнимая Алесю за плечи, объявил об их решении маме, мама заплакала. Она отвернулась и просила простить слёзы, они от радости. «Какая же ты счастливая, Лесенька», — мама взяла Алесю за руку и рассматривала внимательно её лицо. Лявон, находясь в любовной прострации, наблюдал, как Алеся, ничуть не смущаясь, улыбалась маме. Видимо, они понимали друг друга. И правда — будто иллюстрируя их взаимопонимание, мама сказала, что нужно дождаться возвращения отца и Миколы. И в очередной раз с обидой припомнила неприличное бегство Рыгора.

Но скоро Лявон обнаружил — по реакциям на некоторые свои слова, по намёкам, обмолвкам и недомолвкам — что на самом деле и Алеся, и мама готовы к свадьбе, а папа и отец — только формальность, дань уважения, которую достаточно иногда высказывать. И он, взяв власть в свои руки, назначил свадьбу на субботу. Назначение прозвучало неубедительно, как ему показалось, но женщины восприняли его всерьёз и даже с некоторым почтением. Они захлопотали. Мама попросила Лявона достать с чердака швейную машинку и засела за свадебное платье. Алеся продумала список блюд и приступила к заготовкам, одновременно расхаживая новенькие туфли, чтобы не жали в свадебный день. Лявон предлагал Алесе помощь, но в ответ она просила его не мешать и заняться своими делами. И смягчала отказ поцелуем.

Лявон не знал, какие у него могут быть дела, и медленно слонялся по саду, по дому. Сидя на кровати, он перелистывал детские книжки, полузабытые, почти чужие, с обтрёпанными, расслаивающимися от времени углами картонных обложек. Растягивался на спине и, закинув руки за голову, трогал прохладные металлические прутья изголовья. Смотрел в потрескавшийся потолок. За стеной, в маминой комнате, с перебоями стучала швейная машинка. Чтобы не заснуть, сбрасывал ноги на пол и шёл на кухню, где отчётливо тикали старые часы в двойной деревянной оправе.

В четверг, когда он стоял у кухонного окна, глядя на яблоню в огороде, зазвонил телефон. Лявон вздрогнул. В полной тишине, в паузе швейной машинки, звонок повторился. Раньше телефон никогда не звонил. Мама крикнула ему из комнаты, чтобы он взял трубку, наверное, это из ЗАГСа. «Но как они могли узнать о нашей свадьбе?» — усомнился Лявон. Трубка была гладкой и тяжёлой.

— Алло? — сказал он в пластмассовые дырочки.

— Алё, Лявон? — крикнул далёкий голос.

— Да, это я.

— Здравствуйте! Это Пятрусь! Наконец-то я вас нашёл!

— Здравствуйте… — Лявон был растерян — Пятрусь казался ему таким же смутным воспоминанием, как и детские книжки.

— Где вы находитесь, Лявон?

— У мамы… Это посёлок Кленовица.

— Потрясающе! Неужели правда? Я так и предполагал — вы непременно должны были попытаться проверить материальность мира за пределами Минска. Я помню наш разговор! Просто потрясающе, дорогой Лявон! Вы сделали величайшее научное открытие!

Лявон пожал плечами: преувеличенные восторги Пятруся вызвали у него неприязнь. Он хотел возразить, но Пятрусь не давал ему открыть рот:

— Мне пришлось немало побегать, чтобы найти вас, коллега: я побывал и в милиции, и в больнице скорой помощи, и в паспортном столе! И только в деканате вашего университета мне дали хоть какую-то информацию. Причём это просто удача, что ваш институт попался мне на пути, и я зашёл в него, наобум. Вы же не сказали мне, где именно учитесь. Потом я побывал у вас дома, да-да! — он счастливо засмеялся и пропел: «Da ist meiner Liebsten Haus!» — У вас было открыто, и я немного осмотрелся, надеюсь, вы не возражаете? И я уже совершенно отчаялся. Так и подумал, что вы вышли из Минска и были поглощены тьмой. Вы ведь слышали? Некоторые мистически настроенные люди считают, что за чертой Минска расположен самый настоящий ад. Ха-ха, вас уже жарят на сковороде, Лявон, признайтесь? А сегодня до меня дошло известие о починке телефонных линий, и я подумал: почему бы и нет? Почему не позвонить вашим родителям? Их номер мне тоже дали в деканате. И вот она — удача!

Пятрусь прервался, и Лявон открыл рот. Надо было что-то сказать, но в голову ничего не приходило.

— Я женюсь, — сообщил он буднично.

— Лявон! — позвала мама из комнаты, — С кем это ты? Из ЗАГСа, да?

— Да! — откликнулся он.

— С кем это вы? — спросил из трубки Пятрусь, — Что значит женюсь?

— Девушку встретил.

— Девушку?! — у Пятруся что-то звякнуло, наверное, он держал в руках ложку и от восторга выронил её. — Лявон, я не ослышался? Вы сказали — девушку?

— Да, — Лявон испытал досаду, ясно сознавая, что сейчас начнётся по-научному бестактное вторжение в личную жизнь.

— Лявон, но вы уверены, что ваша избранница — на самом деле девушка? В полном, так сказать, смысле слова? У меня в памяти ещё свежо воспоминание о вашем эксперименте с бабушкой. На этот раз вы удостоверились? — голос Пятруся был совершенно серьёзен, и это удержало Лявона от резкостей. Насмешки бы он не потерпел.

— Пятрусь, я абсолютно уверен, что она — особь женского пола, именно женского, — ответил он ровно. — Более того, здесь присутствует и моя мать, она также женщина.

Пятрусь в большом волнении принялся выспрашивать подробности. Сначала Лявон отвечал нехотя, но постепенно исследовательское воодушевление Пятруся заразило его. Но разговор уже длился слишком долго, и он опасался, что мама удивится этому, войдёт и станет слушать. Лявону не хотелось, чтобы мама узнала о его связи с Пятрусём. Он стал прощаться, но Пятрусь не отпускал его, убеждая в необходимости новых изысканий и пытаясь на ходу продумать их методологию. Лявону пришлось пообещать Пятрусю, что он сегодня же приступит к экспериментам. Напоследок академик ещё раз выразил восхищение способностями Лявона и оставил свой номер, наказав звонить в любое время суток и как можно больше петь.

После обеда — хотя, строго говоря, никакого обеда не было, Лявон только выпил стакан сока — они с мамой спели «Зимнюю дорогу». Она сидела в кресле, опустив на колени шитьё, а он стоял чуть позади, держась рукой за спинку. Они смотрели на кирпичную печку, глянцево-белую. Лявон представлял, что у печки стоит Алеся, повернув голову к окну, а о чём думала мама, понять было невозможно. Петь вдвоём Лявону нравилось больше всего — получалось сдержанно, но сильно. К концу песни мама прослезилась, в последнее время она легко плакала, безо всяких поводов. Свои слёзы она объясняла «так, просто так, Лёвушка», и он перестал спрашивать о причинах, делая вид, что ничего не замечает.