Леонид Гартунг - На исходе зимы

— Огород у вас есть? — спросил Тополев, чтобы только не молчать.

— Есть.

— Сколько соток?

— Сколько полагается учителям. Нормы не превышаем.

— Муж ваш работает?

— Да разве он может работать? У него сердце больное и радикулит.

Она говорила в таком тоне, будто Тополев гнал мужа на работу, а ей необходимо было его защитить.

Васицкий вернулся ни с чем. Магазин был уже закрыт, а идти на квартиру к продавцу он не счел возможным. Элла Егоровна принесла из погреба огурцов и капусты, достала из подполья браги. Молча поставила на стол. Муж ее тоже молчал, пил и морщился. Тополев клял себя за то, что не пошел ночевать к брату. Он рано лег спать, задремывал и снова просыпался от гудящих голосов брата и сестры в соседней комнате. Пахло чем-то нехорошим, как будто что-то прокисло. Хотел почитать, но в доме не было никаких книг, кроме учебников. «Чему ж она может научить?» — недоумевал Тополев.

«Уважаемый наш Иван Леонтич, извините, что отнимаю у вас время. Пришла бы сама, да Лёсенька заболела. Пишу вам не просто, а потому, что мочи моей больше нет. Двенадцать лет жила я с Василием и все время была женой верной, а сейчас стала ненужной. Вот пишу, а сама слезами обливаюсь. Вчера дверью хлопнул и ушел к этой своей, не знаю, как фамилия, да и знать не хочу. Написала б то имя, которого она заслуживает, да стыдно вас. Если бы могли на нее повлиять, чтобы она послушала вашего авторитета. И зачем ей Василий нужен? Я так считаю, что только для ради забавы, как будто моложе найти не может. Но ведь это бесчестно свою забаву любовную ставить выше счастья детей, хотя бы и не своих. Они-то в чем виновные? А Василий совсем голову потерял, хотя он ей не пара и по возрасту и по характеру. А я куда без него? Разве я троих вытяну, а если б я вытянула, то все равно мне без него нет жизни, и не знаю, зачем жить, если одной. И день и ночь думаю, чем я виновата, — во многом себя виню, но все по мелочам, а потом раздумаюсь — все не то. Ведь любил же он меня, не притворялся. Ночью лежу, все слова его вспоминаю, те, которые только жена знать может и которых давно уже не слышу. Так получилось, что я замужняя и без мужа, а теперь еще хуже — слух дошел, что он за ней собирается ехать, а мне развод дать. А зачем мне развод и законные алименты, мне он сам нужен.

Сначала я была на вас в большой обиде. Вы, может быть, первый все видели и поняли, и мне ничего не сказали, и их встречам не препятствовали. И считала я, что вы всецело на ее стороне, потому у нее молодость и красота, а это всегда привлекает на свою сторону. А потом я раздумалась, что не такой вы человек, и, может быть, знаете что-то такое, чего я не знаю и в чем мое спасение. Что мне теперь делать? Не могу в голове уложить, что осталась одна на веки вечные, как вдова при живом муже. Да и если б похоронила, все бы сочувствовали и утешали, а так только за спиной улыбочки. Он вроде прав, а я одна в смешном виде перед всем селом. Помогите мне, вы один можете. Не с кем, кроме вас, и поделиться. С ним поговорите или с ней, как вы умеете, но нельзя же это так оставить, чтоб совершилась такая несправедливость. Она себе сколько угодно найдет, а у меня он единственный. Да и не верю я, чтоб стала она ему женой доброй. Поиграет и бросит, попомните мое слово. Извините за беспокойство, с приветом к вам Прасковья Лихачева».

Внизу было приписано — «брошенная жена» — и зачеркнуто. Потом снизу еще написано: «с детьми». И опять зачеркнуто.

Васицкий спросил меня как будто мельком:

— Каковы ваши планы на будущее?

Не знаю, почему его вдруг мое будущее заинтересовало, а вообще-то планы у меня очень и очень большие. Можно сказать, грандиозные.

Прежде всего, библиотеку новую до ума довести. Чтоб был и у нас в Берестянке храм человеческой мысли. Сад вокруг библиотеки насадить. Беседку поставить для шахматистов, чтобы они хотя бы в летнее время своими шахами и матами читающих не отвлекали. И для «козлистов» отдельный столик поставить в отдалении. И рядом с ним грядку капусты посадить. Пусть развлекаются.

Затем — я еще моря не видел. Ни Черного, ни Белого, ни Красного. Мечтаю на берег приехать, разлечься, лопатками в горячий песок, носом в небо, а море пусть мне пятки лижет. Не знаю, долго ли так пролежу, а хочется.

Еще на Байкале не был, и в Ленинграде, и на Эльбрусе. Сейчас мода за границу стремиться в отпуск, а для меня и в родной стране великое множество невиданного осталось.

Еще фотографировать хочу научиться. Рыбу половить. Всю жизнь мечтал с удочкой у реки посидеть. Еще собираюсь французский выучить, чтобы Вольтера в подлиннике читать.

В том и есть смысл человеческой жизни, чтоб жить, познавать, действовать и быть счастливым. Повезло родиться — так живи и радуйся. Гораздо хуже было бы в число нерожденных попасть. Отдернули тебе шторку на мир посмотреть — смотри во все глаза и не упусти чего-нибудь, все постарайся познать, ибо шторка неизвестно на сколько времени отодвинута. Может, на сто лет, а может, в следующую минуту захлопнется…

Запись о смысле жизни никак не случайная — куда ни ткнись, везде носом в этот самый вопрос упираешься. Вот сегодня… После работы Варю домой отослал, а с Юлькой разговор имел. Она сначала несколько смутилась. Видно, знала, о чем речь пойдет. Достал из ящика письмо Панино и подал ей.

Прочла и сидит, головы не подымает. Подождал я, считал — сама заговорит. Нет, молчит. Я допрашивать не в праве, однако интересуюсь:

— Ты одно скажи — напраслина это или нет?

— Нет, — отвечает, — не напраслина. Но ведь не маленькая я, и он не мальчишка… Оба вроде взрослые.

— Взрослые — это верно… Так что ж ты все-таки по поводу письма скажешь?

Усмехнулась очень мило:

— Сердцу не прикажешь.

— Вот так раз… Мало ли что твоему сердцу захочется? Так и до промискуитета дойти можно. А мы ведь не пещерные люди… Не приказывать, а взвешивать надо. На то нам и разум дан. Ты бы себя на Панино место поставила. Каково тебе было бы? Представь — перед тобой весы: на одной чаше ее горе и детей ее, а на другой твоя радость. Что перетягивает?

— Иван Леонтич, не надо, я же все, все понимаю. И чего, спрашивается, сижу и слушаю? Надо бы встать и уйти.

— Уйти проще всего. Но никуда ты не уйдешь, потому что совесть тебе не позволит. Потому что виновата… Это уже плюс. И еще я тебе скажу: девчонка ты хоть куда — красавица, умница.

— Ну, уж…

— А ты не скромничай. Ты себе цену знаешь. Так зачем же тебе трепаться?

— Ну уж, вы такие слова…

Тут она действительно попыталась встать и уйти, но я ее обратно на место усадил.

— Не убегай. Какого же другого слова ты захотела? Хочешь, чтобы любовью твои чувства назвал? Так ведь любовь — это нечто совсем другое.