Александр Бахвалов - Время лгать и праздновать

— Красивая у меня мама?..

— Очень. И моложе, чем я думал.

— Сплошные сюрпризы!..

— И куда вы теперь?.. — Регина Ерофеевна спрашивала у Нерецкого, но ответила Юля: ей почему-то хотелось, чтобы он оставался на втором плане.

— Никуда.

— И надолго?

— До девяти.

— Так, может быть, повернем ко мне?.. Правда, я должна успеть в дежурную аптеку, но еще есть время.

Болезнь Регины Ерофеевны оказалась совсем нестрашной, и перетрусив поначалу, теперь охотно и несколько даже со знанием дела говорила о своем лечении, врачах, аптеках.

Нерецкой ожидал, что Юля откажется от приглашения или уйдет с матерью одна, и не мог понять, почему не случилось ни того, ни другого.

— Вообще-то я сказала отцу, что зайду к тебе.

— Вот и хорошо!

— Врать хорошо?..

— Не врать, а использовать случай обратить ложь в правду. Чаще делают наоборот. «Уж я-то знаю!» — изобразила она.

В сильно прокуренной квартире Регины Ерофеевны было жарко. Включив свет, хозяйка поспешила открыть форточку, куда немедленно ворвались звуки шумной улицы. Пятнадцать минут спустя, потчуя гостей чаем, она, полагая, что ведет себя в современном стиле, тоном «своего парня» выразила обеспокоенность будущим дочери — главным образом из-за невозможности помочь ей, в чем Регина Ерофеевна всегда чувствовала себя связанной, потому как при обдумывании чего-либо, касающегося Юли, приходилось держать в уме точку зрения ее отца, а это как раз такая оглядка, которая сковывает инициативу.

— Так уж он приучил меня!.. — повернувшись к Нерецкому, она изобразила гримасу человека подневольного, но при этом как бы говоря: если вам смешно — смейтесь, я ничего не имею против. — Берите лимон.

— Спасибо.

— Эхе-хе, не знать бы мне ничего о ваших делах, пусть бы отец первым пригубил чашу сию!.. Но уж если так случилось, выкладывайте, что у вас на уме.

— Я тебе все сказала, — сомкнув губы, Юля посмотрела на мать так, словно та нарушила договоренность.

— А институт как же?..

— Никуда он не денется, ваш институт.

— Он-то никуда не денется, а вот замужние студентки или скверно учатся, или любят кое-как. Чаще им не дается ни то, ни другое. — Она кивнула с закрытыми глазами и печальной улыбкой: нравится тебе или нет, по-другому не бывает.

«О каком замужестве они говорят?..» — не мог взять в толк Нерецкой.

— Конечно, если появились известные обстоятельства… — продолжала Регина Ерофеевна, как видно, решив использовать весь диапазон принятого ею стиля.

— Известных обстоятельств не появилось!.. — нисколько не смутившись, ответствовала Юля. — Или не веришь?..

— Почему? Верю. Я тебе всегда верила. — Регина Ерофеевна поднялась. — Проводи меня. Моя аптека недалеко, так что я не прощаюсь!.. — улыбнулась она Нерецкому.

— Он производит впечатление порядочного человека, — негромко заметила Регина Ерофеевна, надевая пальто в прихожей.

Юля не отозвалась.

— И собой хорош, — продолжала Регина Ерофеевна испытывать терпение дочери. — Немудрено, что ты не заметила, насколько он старше тебя.

— Не беспокойся, заметила.

— Тебя это не пугает?

— Ты тоже была намного моложе отца.

— Да… И вот что из этого вышло.

Шум улицы, если он не приглушен, если в нем ясно угадывается натужное нытье автомобильных моторов, шипение мокрого асфальта под колесами, а тем более — голоса прохожих, такой шум разрушает уединение, становится почти одушевленным третьим, рядом с которым неуютно, как в присутствии постороннего. Нерецкой возился с форточкой, когда вошла Юля, и она догадалась, зачем он это делает, хотя им еще не приходилось прятаться от шума. «Самое время!»

«Ну вот теперь ясно: разговор о замужестве меня не касается», — подумал он, обнаружив Юлю привалившейся спиной к двери и глядящей настороженно — так глядят на озорного ребенка, по лицу которого видно, что он снова набедокурил, но ни дыма, ни луж, ни стеклянных осколков в квартире нет, и это пугает. Он подошел и впервые за много дней легонько сжал ей голову, принуждая смотреть в глаза, мол, говори начистоту.

Ей было неудобно и немного унизительно, но освободилась она не сразу, за окнами слышался шум абрикосовых деревьев и пришло расслабляющее воспоминание о ночном свидании в домике на окраине. Она отдернула его руки:

— Пожалуйста, не надо!.. — Это была не просьба оставить нежности не ко времени, она запрещала прикасаться к ней и даже прижала руки к груди. Нерецкой отошел к окну. «Зря форточку закрыл, дышать нечем…»

Он не вслушивался в ее слова. Говорила она запинаясь, путаясь, повторяясь. Все приготовленное на этот случай вылетело из головы. Он смотрел, как вскидывалась и опускалась губка шалашиком, какими пустопорожними сделались ее глаза, и вдруг, как о свободе, подумал о том, что забыл ее, забыл, как нежно она сотворена, как увлекательно может смеяться, размышлять, двигаться. Перед ним стоял посторонний человек, чем-то неприятно взволнованный. Девица из толпы в электричке.

— Никогда бы не подумал, что это тебе подойдет.

— Что? Что подойдет?..

— Бабья манера подпустить поближе, чтобы оттолкнуть подальше!.. — Ему хотелось сказать, что этот разговор мог состояться много раньше, быть проще и достойнее, но в квартиру позвонили, и он махнул рукой.

Довольная своевременным возвращением матери, Юля распахнула дверь… и остолбенела: за порогом стоял Павел Лаврентьевич. То ли от неожиданности, то ли оттого, что у отца невпопад двигались губы, она никак не могла разобрать, о чем он спрашивает.

— Где мать?!

— Мама? Она ушла… — Заметив, что он вперился в вышедшего в коридор Нерецкого, Юля пробормотала: — Это Андрей, мы…

— Ты, значит!..

Нерецкой подался было к ним, но, разглядев осатаневшие глаза старика, отступил.

— Ссучий выродок!.. — Павел Лаврентьевич вскинул руки, как перед дракой, и повернулся к переступившей порог Регине Ерофеевне. — Сводничаешь?! — затрясся он, выкрикивая рыдающим голосом: — Опытом делишься?! Сама кукушкой прожила, дочь научаешь!..

— Ну, понес!.. — Регина Ерофеевна поплотнее прикрыла входную дверь. — И тут меня приплел!..

— Чья квартира?.. Кто их тут свел — мою дочь с этой сволочью?.. — Выпучив глаза и по-рыбьи шевеля ртом, Павел Лаврентьевич задыхался.

«Картины повторяются, как сон во сне. Чего я стою, зачем мне эти люди?..» Нерецкой грубо протолкнулся к вешалке, сорвал пальто и вышел.

Вслед ему несся истерически взвизгивающий голос Юли.

Снег сыпал всю ночь. К утру подморозило, и в город наконец пришла зима. Проснувшись, Павел Лаврентьевич долго не мог понять, отчего в комнате стало вроде просторнее, а в ней просто посветлело от белизны на дворе: за окном, на углу соседней крыши, пышно поднялась и девственно сияла на голубом небе снеговая подушка.