Сергей Смирнов - Ангелы приходят и уходят

— Ковалев? Там к тебе пришли.

Он вытер руки, вышел из подвала, поднялся по лестнице. Здесь, в закуточке, на скамеечке, сидела мать, скорбно повесив голову. Взглянула на него.

— Здравствуй, сынок.

Заплакала.

— Вот не думала, что на старости лет сынок родной так порадует… Доигрался.

— Мама, все нормально, — сказал Ковалев.

— Нормально, — повторила она и глянула по сторонам враждебным и слегка испуганным взглядом. — Чего ж тут нормального? Одна я и есть нормальная.

Ковалеву стало смешно. У матери иногда получались классные шутки.

Она передвинула вывернутые, больные ноги.

— Вот, папирос тебе привезла. Травись. Да ехать такую даль, с пересадками… И не пускали еще. Спасибо, заведующий на месте был — разрешил. Профессор.

— И что он сказал про меня?

— Что… Лечить тебя надо, вот что… Обрадовал, говорю, сынок на старости лет. Вот спасибо, дожила.

— Да не переживай. Чего там…

— «Не переживай»… Легко сказать… Я уж и так стараюсь, знаю, что сынок у меня непутевый. Сам на свою голову приключения ищет. Помнишь, голову разбили тебе? В больнице очнулся… Я тогда изревелась вся. Ну, думала, ладно — зато урок на всю жизнь. Запомнишь. Нет, опять все в свой нос делаешь.

Ковалев вздохнул, посмотрел на свои руки — в грязном жире — как следует не вытер, да и негде там их как следует вытереть.

— Кормят тут хоть тебя? — спросила она, взглянув исподлобья. — Ишь, почернел как… Бороду отпустил. Бродяга бродягой.

— Бороду сбрить можно.

Она длинно вздохнула.

— Да, это ты правильно сказал. Бороду сбрить можно, а вот ума прибавить — нет.

Помолчала, поджав губы.

— Ну, на папиросы-то… Тут вот изюм еще. На базар ездила специально.

— Да зачем? Обойдусь и без изюма…

— Бери уж. Ты ведь любил изюм маленьким.

«Не любил я изюма, мама. Все ты путаешь, все забыла…» — подумал он с тоской. Взял сверток — сразу видна рука матери, сверток небрежный, будто заворачивали с ненавистью и отвращением. Да так оно и было. Она и живет всю жизнь с ненавистью и отвращением. Ко всему и ко всем. Кроме себя.

Посидели еще, помолчали.

— Алька письмо прислал.

— И как он там?

— Да как… Известно уж. Все про жену да про тещу. О матери родной и не вспомнит. Будто я его для тещи учила да рОстила…

Ковалев промолчал.

— Сыновья — они все такие, — убежденно подытожила мать. — Так ведь я дочку хотела, так хотела! Было бы кому ухаживать за мной на старости лет.

— Да чего за тобой ухаживать, мам? — тоскливо отозвался Ковалев. — Ходишь ведь, сама все делаешь…

— Во-во! — подхватила она. — Все «сама»! Всю жизнь сама. Уже шестьдесят лет — сама и сама. Это вы умные, грамотные. А я только и видела, что работу до седьмого поту. Себя не помнила от работы этой — когда мне было рассуждать!

— Ну, мам, не заводись. Чего ты? Все будет нормально. Полежу вот, отдохну… Ну?

— А!.. — она махнула рукой, поднялась. — Страшно тут у вас.

Покосилась по сторонам.

— Пойду. Может, тебе надо чего?

— Нет, ничего не надо. Врач не сказал, когда выписывать меня думает?

— Не сказал… — она помолчала и неожиданно добавила: — Это я ему сказала. Лечите, говорю, пока не выздоровеет. Чтоб дурь, говорю, вылечили. Пусть вот мозги-то вправят тебе.

Ковалев ошеломленно уставился на нее.

— Мама, ты что? Я ведь нормальный, мама!

Она метнула на него неодобрительный взор, крепче поджала губы:

— А вот то. То самое и есть… Да. Плохая у тебя матка, плохая. Слышала уже от тебя. Все у ней не так. Вот пусть тебя подлечат — может, человеком сделают. Уважать научат родную матку-то.

И, ничего больше не сказав, повернулась, тяжко переставляя ноги, двинулась к выходу. Санитар загремел замком, двери открылись, впустив в коридор ослепительный солнечный луч.

В одном из маленьких двориков (в каждом отделении огромной психбольницы был свой дворик) дети чистили снег. Маленькие дети, в длиннополых казенных бушлатах, с бессмысленными лицами, с огромными головами. Скребли фанерными лопатами, мели куцыми метлами. Механически, как автоматы. Мешая друг другу, изредка по-совиному гукая и пуская слюни. Сбоку, у оградки, стояли две санитарки — одна в пальто, другая в шубе — и оживленно беседовали. Ковалев остановился. Женщины перебивали друг друга, торопясь высказаться. Стояли утренние сумерки, уже погасли фонари и снег из синего прямо на глазах делался розовым.

— Пойдем-пойдем, — поторопил Ковалева санитар.

Ковалев и еще двое больных тащили огромные тюки с бельем в прачечную. Ковалев сам напросился — уж очень захотелось подышать свежим воздухом, взглянуть на божий мир.

Теперь он уже жалел об этом. В божьем мире к лучшему ничего не изменилось.

Маленький олигофрен лопатой доскребся уже до мерзлой земли и продолжал скрести — вот-вот искрошит лопату в щепы. Ковалев замер, глядя на санитарок: да посмотрите же, помогите ему! Разве вы не видите?..

Одна — та, что помоложе, — будто услышала, повернулась.

— …Ну, и легче стало, что ли? — продолжая разговор, она подошла к мальчику, привычно взяла за руку и показала: теперь здесь надо, теперь здесь скреби. — Корреспондентов на «Волге» катает.

— Про корреспондентов не знаю, — ответила другая, — А вот что скажу: можно и покатать. Для дела же.

Ковалев недослушал — санитар его подтолкнул.

Когда они шли обратно, в маленьком дворике уже никого не было. Санитарка оббивала валенки на больничном крыльце, звенела ключами.

А ближе к обеду Ковалева вдруг выписали.

— Ну и характер у вашей мамы! — заметил симпатичный доктор.

— А что?

— Тяжеловатый.

— Ничего, я привык.

— Ну, куда ж деваться, — согласился врач. — В общем, я вам вот что скажу. Я вас выписываю без постановки на учет. Это значит, что никто никогда не узнает, что вы тут были. Ну, ошибка молодости, — с кем не бывает… В общем, нет смысла вас здесь держать, вы нормальный человек. В понедельник приезжайте часов в одиннадцать, справку вам оформлю. А сейчас — домой. Ну, всего доброго. Учитесь на здоровье.

— Спасибо. Спасибо… — растерянно сказал Ковалев. Особой радости он, правда, не испытывал, даже наоборот — слегка испугался: как же ему там, в миру-то, жить дальше? Без таблеток, без распорядка, без докторов?

А день был солнечным. Редким для этого времени года. Почти таким же солнечным, как тогда.

Он сел в автобус и поехал мимо красных кирпичных строений, мимо одноэтажных домиков, мимо соснового бора.

Автобус спустился с горки, свернул — и оказался в городе, помчался мимо девятиэтажек.

Теперь надо было снова жить.

Ковалев закрыл глаза, заставляя себя отключиться от шума, от красок и запахов, от всего того, что вновь подчиняло его себе, приказывало двигаться, говорить, стремиться к чему-то, тратя свои драгоценные, невозвратимые дни на бессмысленную суету в безнадежной надежде на лучшее. Именно так: в безнадежной. Надежде. Он заставил себя вспомнить, услышать далекие, угасающие голоса: «Здесь мы, здесь мы, рядом мы, рядом… Но забыли вы нас, потеряли нас…» Но голоса быстро таяли, пропадали, их заглушал мощный шум жизни. Я ухожу от вас, подумал Ковалев, ухожу — но не навсегда, я вернусь к вам и стану петь вместе с вами. Одним голосом станет больше и, как знать, может быть, тогда нас услышат эти безнадежно больные жизнью. Услышат, узнают, и что-то поймут.