Владимир Некляев - Лабух

— Ты домой едешь?

— Домой… Но вазон забрать не потому предлагаю, чтобы лишний бензин не палить. Просто и тебе удобней, и фикусу лучше.

Хоть тут подвезло, куда с этим лесом?..

Я согласился, что так и лучше, и удобней.

— Только фикус ты во дворе пару дней подержи…

Мужичок заржал.

— А то я зассанный фикус сразу в дом потяну! Они у меня летом все во дворе — тропический лес!..

Когда выезжали на улицу, откуда–то почти под колеса кинулся, лая, Дартаньян, но я не стал останавливаться: на работу, так на работу.

— Ты почему без Ли — Ли? — дверь открывая, спрашивает мой коммерческий директор, нашего театра–студии финансовый заправила, и заглядывает мне за спину, будто Ли — Ли, которая на голову выше меня, может за мной спрятаться.

— На фиг она тебе приснилась? — прохожу я к своему столу, а директор, скучно на меня глянув, возвращается на место и бормочет что–то неразборчивое…

Приснилась, потому что все хотят просто видеть ее. От нее флюиды, энергия, секс, жизнь… Кроме того, Ли — Ли — наш талисман. За те полгода, как она появилась, дела наши пусть не так круто, как прежде, но все же пошли в гору.

Я подвигаю ближе к себе телефон и включаю автосекретаря.

— Жена твоя раз пять звонила, — говорит, будто нехотя, Ростислав Яковлевич, Ростик, мой коммерческий директор, наш финансовый заправила. Мы одногодки и, разумеется, друзья, и еще он толстенький, пухленький еврей с лысиной и животиком. И он не сказал: бывшая жена. Для него, как и для меня, бывших жен не бывает.

— Которая?

— Вторая. Просила, как только появишься, перезвонить.

— Сама перезвонит.

— Само собой… Но, может быть, что–нибудь такое… Все же пять раз.

Я набираю Марту. Она полунемка, полулатышка, я привез ее когда–то из Риги — и у меня с ней сын.

— Хэй, Марта! Что у тебя?

— Хэй… Ты мог бы посмотреть одного мальчика?

Не виделись с год — и ни «как живешь?», ни «что слышно?..» Марта лишнего не спросит, зря я с ней развелся.

— Не мог бы. Ты ведь знаешь, я мальчиков не люблю.

— Но он поет, Роман, я слушала. И он необычный.

— Что значит необычный?

— То и значит. Увидишь, посмотри.

— Ладно, пусть приходит. А как там наш пацан?

— Где там?..

— Извини…

— Ничего… Нормально. В компьютерах сидит. Хэй–хэй.

— Хэй–хэй.

Поговорили. За одно только слово и зацепилась. Она никогда ко мне не приставала: «Ну, не молчи, скажи что–нибудь!..» А уж тем более: расскажи, как тебя невинности лишили.

Зря развелся. Жаль.

У автосекретаря ничего. Странно.

Ростик барабанит пальцами по столу, что–то ему не терпится, и он выжидательно спрашивает:

— У тебя пока все?

— Не все.

— А что еще?

— Баня. И как можно быстрей.

Он, наконец, смотрит на меня так, что видит не только то, что со мной нет Ли — Ли, но и замечает меня самого.

— Среди бела дня?.. Что с тобой, Ромчик?

Ромчиком он называет меня изредка, поскольку смешно — Ромчик да Ростик, Чук и Гек, которым за сорок. И все же называет, если вдруг жалеет, чего почти никогда не случается. Ростислав Яковлевич полагает, что жалеть можно только евреев, потому что они евреи и такая у них судьба.

— Ничего со мной. Попариться хочу.

Ростик поднимается, подходит, двумя пальцами берет что–то у меня из–за уха — и с этим чем–то, держа пальцы на уровне глаз и не сводя их с рыжей, которая все тянется между нами, паутины, отступает, отступает, отступает… Он ошеломлен, у него шок.

— Такого не бывает… Где ты взял, заведи… Мне бы этого на такие пейсы хватило — куда там раввину…

— Заведу. На пару с раввином.

— Ему Ли — Ли мало… — трагически, будто только что все про меня понял, выдыхает Ростик. Он поднимает брови и морщит кожу на черепке. — Ему мало Ли — Ли…

Все же хорошо, что Лидия Павловна фикус во дворе оставила и я домой не вернулся. А то бы… хоть Ли — Ли и никто…

— Хватит, — разрушаю я мизансцену, в которой Ростик, как и все, кто хоть однажды понюхал пыль в кулисах, хотел бы еще покрасоваться. — О чем ты пальцами барабанил?..

Ростик скручивает на палец рыжую волосину «профессорши», садится за стол, кладет волосину в наш фирменный конверт и прячет в карман.

— Показывать буду и бабки с лабухов сшибать. Никто ведь, пока не покажу, не поверит… Меня в госбезопасность с утра вызывали.

— Ку–да?..

Ростик рассмеялся, и даже под столом было видно, как заколыхался его животик.

— Да не бойся, не в комитет. В совет, к помощнику секретаря. Какой–то их человек в депутаты идет, просили помочь на выборах. Ну, не так просили, как предложили помочь.

— Какой человек?

— Я откуда знаю! Их человек, значит, их человек. Нам не все равно?

Я у «профессорши» недавно спрашивал: «Вам не все равно?..»

— Не все равно. Спросить надо было: какой человек, что за человек? А то выберем сволочь или придурка.

Ростик выкладывает на стол свои волосатенькие кулачки, грудью налегает на них, подаваясь ко мне:

— Три с половиной штуки!

— Ну и что?

Он думает, что я не понял, и откидывается в кресле.

— Ты не выспался с рыжей? Три с половиной тысячи зеленых — и выход на президента.

Я уточняю:

— На госсекретаря?..

— На президента! Помощник госсекретаря — президентский кореш.

— Тогда почему он не президентский помощник?

— Еще какой помощник!.. — прищелкивает языком Ростик, который, в отличие от меня, знает обо всем, что творится в нынешней нашей довольно странной власти. — Поставлен присматривать за госсекретарем.

— Правда?.. — спрашиваю я, хоть мне это совершенно без интереса, абсолютно по барабану. — Значит, три с половиной?

— И правда, и три с половиной.

— За сколько концертов?

— Договорились на десять.

— Три с половиной за десять?.. Это же копейки…

Ростик и сам знает, что копейки… Смотрит в окно…

— Другим совсем не платят. Скажут выступать — и выступают за кирнуть и поберлять. А то и кирнуть не нальют, жлобы…

Еще в недавние времена мы столько за один концерт имели, но недавние времена канули в давность.

— Госсовет мог и накинуть…

— Там видно будет… Так я собираю банду?

— Собирай.

— Тогда чего ты: что за человек, какой человек?

— Я избиратель. А избиратель должен хотя бы приблизительно представлять, кого избирает.

— Какой ты избиратель? Это я избиратель.

— Почему ты?..

— Потому что жид не может быть не избирателем.

Ростислав Яковлевич Смольников самого себя называет только жидом, а никаким не евреем. Это Ростик объясняет тем, что все вещи в жизни должны называться своими именами, а евреем он только в советском паспорте записан. Советский паспорт — это не жизнь. Хотя бы потому, что советский паспорт побыл да кончился, а жизнь как продолжалась, так продолжается…