Олег Зоин - Вчера

— Как раз и не угадал, Вова, смыслю кое–что. И если уж на то пошло, расскажу тебе случай один, хочешь — верь, хочешь — нет, был со мной в прошлом году на Рябом острове. Тоже вот так, или в сентябре, или в начале октября…

Рыболовы насторожились, прислушиваясь. Расположившийся неподалёку старикашка тоже обернулся на громкое начало.

— Так вот, поехал я с одним соседом своим, Фёдором Иванычем, что в театре Щорса на вешалке работает. Сидим вот так, как вы, и дёргаем, сидим и дёргаем. Ведро мелкоты до обеда надёргали, а стόящего ничего не попадается. Подзаправиться уже собрались было, когда у меня как следует потянуло. А я на камне сидел. Начал я осторожно выводитьзверя. Вижу уже, что пудовая щука на гаке, руки трясутся, боюсь за удилище, а за леску — спокойный, чехословацкая, двухпудовую гирю вытерпит.

Материл я, материл хозяйку, — не идёт на мелкую воду, хоть плачь. Когда, наконец, удумала, стервоза, то, шасть, и прямо на меня, то есть, на камень, на котором я пританцовывал с удилищем в обнимку, бросается.

— На тебя прямо? — Разинул рот Глюев, забыв про собственное удилище.

— Да тяни ж ты! — Толкнул его слегка Серба. — Не видишь, верховодка глотанула!

— Ну её, мелочь. Ты рассказывай, — отмахнулся Глюев, а Евстафьев захохотал.

— Ну, бросилась она ко мне, а я туда же, ей на помощь нагнулся! И в этот самый момент у меня из кармана пиджака бумажник сделал оверкильи — фьюить! — в воду…

— Да ну! — Задрожали рыболовы.

— Вот вам и «Да ну!». Хватанула щука портмоне и будь здоров, не кашляй! А там паспорт, пропуск на работу, восемьсот рублей отпускных… Ну, думаю, вот так ты съездил в Ялту, Семён Станиславович.

— Везёт же людям, — неведомо кому позавидовал Евстафьев.

— Ну, так дальше слушайте! Прихожу я послезавтра в милицию, пишу объяснение об утере паспорта. Капитан внимательно так, почти душевно отнёсся, терпеливо выслушал и говорит: «Бросьте, Серба, попусту трепаться, скажите лучше честно, что от брачного штампа избавиться таким путём мечтаете. Но мы за этим, будьте уверены, следим — во-о! И в новом паспорте всё как было нарисуем. Так–то парень…» Напрасно я объяснял ему, что ничего противозаконного не замышляю и всё такое прочее. Глупо, конечно, что они там все лопухи–лопухами, не верят рыболову ни на грош. Не принял капитан у меня объяснение, иди, говорит, подумай, а через недельку заглянешь, не забудь, говорит, у тёщи сотенку на штраф прихватить…

Ушёл я расстроенный. Когда стучатся вечером, открываю — Фёдор Иваныч. Не входит, я, говорит, в пижаме, и манит меня на площадку пальчиком. Зайди, мол, Сеня, ты ко мне на пару секунд. Захожу. Заводит на кухню свою хвалёную семиметровую. На столе у них там щука лежит, ну, ей–богу, как ленинское бревно. Разделанная, понятно, честь–честью. А рядом бумажник мой, наполовину переваренный. Не поверил я, разворачиваю. Действительно, всё как есть. Деньги, паспорт, пропуск — в целости.

— Ай–яй–яй! — Присвистнул Глюев. — Ловко режешь правду–матку!

— А я Семёну верю, — сознался Евстафьев, — железный случай!

— Так вперёд, возьми на вооружение! — Посоветовал Глюев. — Ну, а с милицией что же?

— С милицией было так. Захожу потом к капитану, рассказываю. Он посмеялся от души, а потом и говорит, что, мол, ну и заливщик ты, Серба, экстра–люкс! Но хорошо, что вовремя осознал, глупостей не наделал! А я стою, голову повесил, и думаю про себя, что не стоит тебя, капитан, разубеждать, будь по–твоему… Щуку же неделю ели всем подъездом.

Клава незаметно унесла от заболтавшихся друзей ведерко с рыбой, и вскоре аромат душистой похлёбки дошёл и до их сознания.

— Рота, встать! Смирно! — Гаркнул Евстафьев. — Левое плечо вперёд, на камбуз шагом марш!..

И робинзоны без проволочек уселись вокруг ароматного котла. С некоторых пор Серба терпеть не мог даже вида водочных этикеток. Но и он хлебнул полстакана, как за плечо кинул. Клавуля пила наравне с мужем и вначале она не понравилась Сербе, показалась распущенной и неинтересной в разговоре, так как, по его убеждению, женщина создана для пенных вин, а не для грубой сивухи, но потом он, пьянея, согласился, что, пожалуй, иногда не стоит манерничать. Вспомнив Иринку, ужаснулся, представив, как она, содрогаясь и корчась от отвращения, глотала бы обжигающую мерзость. Нет, она не пила бы, решил он, но мысли о Ирине, о нескладном финале вчерашней встречи не покидали его, и наплыло грустное и непонятное состояние, в котором захотелось побыть одному, и он, резко вскочив, медленно побрёл к берегу, глубоко проваливаясь в сухой тёплый песок.

За Днепром открывался расплывчастый, мягкий вид на город, на бетонные громады щедро чадящих заводских корпусов, на стремительные просеки проспектов. Как будто Семён хотел рассмотреть в зелёных лентах прибрежных парков Ирину, сидящую на скамейке под пышной акацией. Или её же, сбегающую по широкой лестнице главного спуска к Днепру, или отчаянно бросающуюся за мячом на волейбольной площадке. А то ещё он представлял её себе студенткой, хотя, если честно, пока что ничего о ней толком не знал.

Сеньку пробудило прикосновение руки Вовки Глюева. Попыхивая сигаретой, тот тоже смотрел на утопавший в солнце город. Караван облаков подходил величаво к оранжевому, уже осеннему солнцу. И вот на минуту одно из них закрыло диск, чтобы мимоходом натереть его до блеска.

— Зд орово! — Отозвался Глюев. — Так вот яблоко выкручивается красным бочком на ветке, а подует ветер и спрячется оно в листьях. И стоишь, как дурак, ждёшь, пока ветка не отклонится, не покажет его тебе опять…

«Солнце — яблоко в листве облаков?.. Ну и ну!» — Изумился про себя Серба, а вслух сказал с мягкой укоризной:

— Почему же, как дурак? Счастлив тот, кто понимает красоту природы. В каждом из нас, видно, поэт сидит, но по скромности слушать предпочитает. Тебе облака листьями вообразились, Володя, а по–моему, они ленивых верблюдов напоминают. Вышагивают себе неотвратимо и вечно, тащат дожди на своих горбах, наделяют ими земли по справедливости и если и заслоняют солнце когда, то затем только, чтобы тень охладила кого–нибудь на земле… Но у тебя лучше вышло!..

— Ну, ты, какую идею загнул, я и не подумал… Верблюды! Ишь ты! — мотнул головой Глюев. Друганы присели на огромный плоский валун.

— Расскажи мне, Вова, что–нибудь из своей биографии необычайное. Приключение, допустим, или тайну.

— Ничего у меня такого не было, а плохое не хочется вспоминать…

— Ну как же, хорошего разве хоть сколько–нибудь не было? Любовь, например, невероятной силы, или и любви ты не испытывал необычайной?

— Были бабы, да вспомнить нечего. Разве то любовь?

— Ну, раз хорошего не имел, просто значительное что, пусть подлость даже, но вспомни!