Олег Зоин - Вчера

Удивительно, что за два года любовной дружбы мы исследовали друг на друге каждый атом, всякий раз испытывая высший восторг, но не решились нарушить главное табу. Тогда были строжайше запрещены аборты, родители выгоняли согрешивших детей из дому, их исключали из школ, общественное мнение растирало смельчаков в пыль. Поэтому мы не смогли перешагнуть через последнее «нельзя», хотя при каждой встрече были на грани срыва в бездну… Конечно, в принципе, можно всё, чем мы занимались, с помощью «Большой медицинской энциклопедии» разложить по полочкам и назвать научно. Но тогда мы ничего такого не знали, нас вела природа, а природе ярлыки не нужны. Поэтому я умолчу о подробностях, а читатель может всё живо представить в меру своего воображения и собственного пионерско–комсомольского опыта…

Собирались ли мы пожениться? Да, мы не раз говорили об этом. Однако мы не решили ничего конкретного, так как понимали, что сначала — высшее образование, а потом — ЗАГС.

Когда–нибудь буду вспоминать об этом, вероятно, с улыбкой. Но мы были тогда счастливы друг с другом, и в памяти школьная любовь осталась прекрасным мигом (всего три года!) восхищения друг другом…

Осенью начался последний этап гонки за медалями — десятый, выпускной класс… Сразу определились основные претенденты на медали: Рудзевич, Габрилович, Деннис, Серба, ещё пара человек из параллельного десятого «Б»…

Сокамерник по «люксу», забыл имя, научил меня нескольким грузинским словам, что мне, как бывшему грузину Танинадзе, было интересно. К познанному мною в годы комсомольской зубрёжки биографии товарища Сталина слову «брдзола» (борьба), коим тот назвал якобы издававшуюся им в подземной Авлабарской типографии революционную газету, я добавил «гамарджоба» (здравствуй!) и ответ «кагимарджос». Ещё запомнилось крепкое мужское выражение «шэни тави ми кхглей ахар» (твоя голова, что мой брандспойт), отрицание «ара», заменяющее 50 процентов словарного запаса грузинского интеллигента средней руки и ещё десяток слов, не оставшихся в памяти.

С девчёнками, Ниной и Галкой, дважды в неделю проведывавшим меня, я обдумывал и возможность побега из этого оазиса советской науки о нетипичных строителях коммунизма, которым, в отличие от миллионов, послушно марширующих стройными ликующими рядами, уже всё стало ясно. В принципе, учитывая довольно либеральный порядок при свиданиях, когда охрана зачастую выходила на несколько минут (думаю, осознанно, чтобы пациенты могли получить что–нибудь новенькое с воли, что затем будет всё равно найдено врачами под матрасами и поможет разоблачению притвор–симулянтов), то можно было пролезть под столом, где почему–то не было никак перегорожено, переодеться и попытаться выйти в потоке выходящих родственников, так как, со слов моих ангелиц–хранительниц, на выходе паспорта не требовали. Конечно, могли забить тревогу посетители, но шанс был высок, так как взаимопонимание родственников было железобетонным, всех объединяла ненависть к советской власти, терзающей их родных.

Но, по зрелому размышлению, решили не искушать судьбу, так как потом всё равно деваться будет некуда, до Америки не добежать.

Вчера исчез подполковник Илья из соседнего «люкса». Милый седовласый барского покроя пятидесятилетний бедолага, застреливший командира погранотряда где–то на северах, кажись, на Чукотке. Не поделили женщину, а там это жуткий дефицит. Фемина работала прачкой в хозблоке по вольному найму и на г оре окружавших её защитников родины и мужа–моториста дизель–электростанции уродилась хорошенькой. Была из местных, но русской, из какого–то Анадыря.

Подполковника долго тасовали по всяким органам дознания и удержания, пока через примерно полгода не оказался мужик в Серпах. Ну и заскучал на экспертизе без родных и близких. Кто–то из персонала сжалился и принёс офицеру старенькую обшарпанную, исцарапанную, измордованную поколениями пацанов гитару. Дядя Илья с утра до вечера, в промежутках между процедурами, насиловал истерзанный инструмент, исторгая простые аккорды и напевая старинные романсы. Особенно он любил напевать «Окрасился месяц багрянцем…», да так душевно, что мне прямо плакать хотелось. Ну в самом деле, кто не всплакнёт, как услышит?

«Ты правишь в открытое море,

Где с бурей не справиться нам.

В такую шальную погоду

Нельзя доверяться волнам…»

Каждый раз, когда я слышал полупение, полурыдание дяди Ильи, вспоминал этот романс в исполнении Лидии Руслановой. Её пластинка с этой вещью есть у нас дома — у мамы. Мы часто её ставим в патефон, особенно если кто в гостях или на какой праздник. Так что я как бы пропитан и мелодией, и глубоким чувством минорного трепета. Глупость сказал? Миль пардон! Но ведь как скажешь иначе, вы только послушайте:

«Нельзя? Почему ж, дорогой мой?

А в прошлой, минувшей судьбе,

Ты помнишь, изменщик коварный,

Как я доверялась тебе?»

Правда, страдающий неизлечимой патологической любовью подполковник часто пел последнюю строчку, искажая первоисточник, более приземлённо:

Ты помнишь, растлитель коварный,

Как я отдавалась тебе?..

Дядя Илья не прошёл «по конкурсу» на придурка и отправился в военный трибунал. На следующее утро гитара исчезла, а в том «люксе» на койке подполковника поселился молчаливый, как все новички, торговый работник из Узбекистана, а «старослужащий“ шахтёр Федя из Лисичанска, пользователь второго койко–места, из–за бурного выяснения отношений с врачами попал под серию горячих уколов и усиленный персональный надзор санитаров.

В первых числах июня тактика врачей в отношении меня переменилась. Отменили аминазин и внимание к моей персоне ослабело. Чувствовалось, что меня изучили достаточно, и готовится заключение комиссии. Действительно, через пару дней разрешили внеочередной банный день и подстригли, что было хорошо известным местным аборигенам знаком приближающейся выписки. На следующий день с утра состоялась медицинская комиссия, на которой меня кратко опросили по специальной схеме и отвели обратно в отделение. После обеда опять повели в какой–то кабинет, и там мужчина в белом халате объявил мне, уже морально созревшему для военного трибунала, что я признан жутко больным шизофреником и посему меня комиссуют из армии и направят на долечивание домой в Запорожье.

Обратно меня вели, а я шёл на ватных ногах и не верил ещё в такую удачу. Но Родина никогда не врёт и не врала, даже когда приговаривала к расстрелу сотнями тысяч. Через пару дней военные власти прислали в Серпы документы по моему комиссованию, и вот мне вернули авоську с моими гражданскими хламидами, пакет с х/б, любезно предоставленный ещё гаупт–вахтой, и выдали на дорогу сухой паёк из консервов, буханки хлеба и десятка кусочков сахара. Оказалось, что меня не выпускают, как я с Ниной полагал, а этапируютв Запорожскую психбольницу.