Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

— Доброе напутствие, — иронизирую я, выручая девушку.

А девушка ей сухо отвечает:

— Разные вещи. Я прошу не ради собственного блага.

— Ха! — Словно полновесный заряд картечи вылетает из бабулиной глотки.

А сирена, затыкая ей глотку, оповещает новую четверть часа, вспоров бесцветный гул шарканья шин, птичьего писка и множества голосов, так и сяк склоняющих надежды и веру в милосердное будущее.

— Мать твою, еще эта сирена, — отводит душу мой задний.

При мысли о девушке у меня покалывает в груди, хотя никаких прав на нее у меня нет. Такая боль — благотворная. Хочется заступиться за Девушку, она такая ранимая. Только мне ли не знать, какой я сам ранимый? Я помню голос той девушки, в которую втрескался в Найептике, когда отбывал там трудовую повинность; столько лет прошло — я уже забыл ее имя. Мы быстро управились, в два-три вечера: импортное ирландское пиво «Харп» (помню фирму!), фильм, не выходя из автомобиля, и его название помню: «Шикарный»; помню, как держались за руки и смотрели полупрофессиональный бейсбол на освещенных фонарями задворках какого-то зловонного тормозного завода (помню, как место называлось: Бестосайт); помню, куда-то отогнали свою колымагу, которую я выклянчил на вечер с автобазы в Найептике (база называлась «Дорожный опекун»), и в призрачном свете приборного щитка смотрели друг другу в глаза, и в голосе ее звенело торжество: «Ты бешеный!» Но никакой я не был бешеный, а была умопомрачительная крутизна, и в свои девятнадцать лет она ухватилась за очередную последнюю попытку — удержаться…

Моя девушка поворачивает голову вправо, и я с трудом ловлю ее слова:

— Вы начали рассказывать… Вы сказали: адвокаты…

— Что тут рассказывать? У меня своя точка зрения, у нее — своя. Я считал, что она нарушила брачный контракт.

Девушка медленно кивает. Ее голова по-прежнему повернута в мою сторону. Боже, у нее мокрая щека. Не может быть, чтобы это в мою честь. Наверное, накатили мысли о собственной неудаче с тем парнем, которого она не сумела удержать. А может, жизнерадостная бабуля чересчур остудила ее надежды.

Я не смею положить руки ей на бедра или на талию: запрещается. Она может меня выдать.

— С вами все в порядке? — шепчу я.

Она кивает и откидывает голову назад ко мне.

Я должен вести себя очень осторожно. Строжайше … Точно ли ей хочется, чтобы я рассказывал о жене? Очень трудно понять и уж тем более объяснить другому, как кончаются долгие отношения. Девушка шмыгает носом. Похоже, взяла себя в руки… В потоке прохожих, отделяющих нас от неостановимой ленты автомобилей, я вижу голову чудовищно высокой женщины. Она направляется в сторону Вязовой улицы. Луковицеобразное ее лицо неожиданно красиво, и к излишествам своей внешности она еще добавила парик, с которого рукой подать до неба.

Продираясь сквозь давку, она слегка покачивает головой, озирая тесно натыканные макушки.

— Посмотрите на эту женщину, — говорю я девушке, не умеряя на сей раз голоса. — Какая спокойная!

Безмятежность женщины глубоко волнует меня, проникая в самые тайники души. Может, эта безмятежность просто следствие того, что она на голову выше других; может, она физически сильная и это ей приятно; но мне думается — а может, я фантазирую, — тут есть что-то еще. Она в ладу со всем, что отравляет нам жизнь. В чем ее секрет? Я бы хотел набраться смелости и поверх голов крикнуть ей: «В чем ваш секрет?»

Девушка, мусорщик, женщина по правую руку от девушки (это немолодая учительница в коричневом репсовом платье, раздражающаяся по любому поводу, отчего с ее лица не сходит брюзгливая гримаса) — все они, и мужчина в спортивном пиджаке, и, может, еще двое-трое слышали мои слова, и все смотрят на высокую женщину. Покачивая головой, она бросает взгляд в нашу сторону, видит, что мы смотрим на нее. Она не улыбается нам, ее глаза темнеют. Она умеет хранить свой секрет.

Помню, ребенком родители повезли меня на море. Было утро, я сидел на громадной каменной глыбе, которую местные мальчишки звали «Тигром». У края скалы сквозь чистую воду было видно дно, и, где помельче, солнечные блики рябили гальку. Еще там была глухая яма, куда ныряли мальчики постарше; я не нырял. Обычно «Тигр» был весь облеплен ребятами, но в тот раз добрая сотня их визжала и плескалась поодаль и я был на скале один. Я терпеливо сидел с удочкой, забросив крючок с наживкой в яму; вдруг клюнуло, я вытянул рыбку — и обмер: она стала расти на глазах. Она распухала, раздавалась вширь. Спинной плавник ощетинился. Из округлившегося рта шел сиплый звук. Брюшко надувалось. Меня поразило, сколько ярости вызвал в ней насильственный скачок из своей стихии в мой мир. Как сорвать ее с крючка и бросить обратно в воду, пока она не вымахала с меня ростом? Я не стал звать на помощь: ребята всем косяком носились в нескольких ярдах от камня и так шумели, что не услышали бы моих криков. Я не мог пошевелиться: вечность повисла на моем крючке. Помню, каким огромным вдруг стало небо, как мне стало страшно, что я один во всем этом невероятном пространстве, а еще страшнее была мысль, что эта растяжимая рыба так и будет раздуваться от гнева, пока не заполнит собою все, оставив от меня лишь мокрое пятно на «Тигре». Но тут маленький бунтарь выдохся, и на крючке опять болталась жалкая рыбешка. На скалу уже лезли ребята, и мой брат брезгливо сорвал рыбку с крючка и швырнул ее в воду. Она сперва поболталась поплавком, разевая рот, потом, посверкивая серебром, вильнула в темную пучину.

— Жена? — шепчу я девушке. — Так получилось, что она не могла иметь близких отношений, когда кругом люди. Сначала-то было иначе. А тут ее как подменили. У нее развился какой-то дурацкий невроз. Чего мы только не испробовали. Я сделал что-то вроде рамы, мы набрасывали на нее простыни, но ей все равно мешало, что люди разговаривают в спальном зале или дышат во сне ртом. В общем, все это уже не доставляло ей никакого удовольствия. А мне из-под палки тоже не нужно. Она совсем потеряла голову, стала меня обманывать — наверное, хотела выставить меня виноватым. Некрасивая история.

— О вас я так ничего и не узнала, — шепчет девушка.

Мусорщик откровенно тянет шею, слушает, что я отвечу.

— Вы хотите сказать, — шепчу я, — что это, может, меня подменили?

— Это вполне возможно.

— Это вполне возможно. Но, согласитесь, я сужу со своей колокольни.

В ту пору мы обитали в жилом комплексе на Джордж-стрит. У нас был ребенок, и поэтому площадка у нас была терпимая. Одну стену спального зала украшали фотопанно, изображавшие ливень в пуэрториканском лесу: до озноба реальная хмурая сырость, неохватные глянцевитые листья, усики-удавки. Мы с женой ссорились из-за книг: оба умели читать. Она была электриком высокой квалификации, ее пригласили работать на сложных автоматизированных линиях. Иногда я думал, что, раз ее частенько било током, это вполне могло оглушить ее эрогенные зоны.