Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

— Сами вы, значит, были безупречны?

— Что касается супружеских обязанностей…

— Христос с вами!

Шепнула, как обожгла. И странно — этим именем стыдить меня за глупые слова.

Теперь шепчет мусорщик. Он наклоняет ко мне голову, чуть не клюнув носом в щеку.

— Я все слышал.

Сыщик какой-нибудь? Осведомитель? Я не хочу перешептываться с этим холуем в зеленом комбинезоне, посадившим себе орла на плечо, и отвечаю намеренно громко:

— Я знаю, что вы подслушивали.

Но тот продолжает шептать:

— Не сейчас, а раньше. О прошении. Если ты мне нагадишь, я из тебя душу выну. — И вслух: — Что, без угла остался? — И снова шепотом: — К примеру, мы подойдем к окнам вместе, только я к правому. После твоего первого слова мне крышка. — И опять в полный голос: — Нам всем крышка.

Я чувствую плечом, как он дрожит. Лицо побледнело. Его угроза меня не пугает. Это он видит во мне угрозу для себя. А на меня просто находит тоска.

В спальном зале Мэринсона моя площадка близко к центру. Она размечена дюймовой ширины белыми линиями на покрытых лаком сосновых досках пола. Головная часть площадки (я сплю головой в ту сторону) обращена к северу; стало быть, лежу я параллельно Уитни-авеню. Справа от меня зал перерезает восьмидюймовый проход, из которого ступаешь на жилые площадки в нашем ряду и в противоположном. Обитатели стремятся придать своим площадкам индивидуальное выражение. Я следую принятому здесь обычаю и на ночь устраиваюсь на длинном комоде, словно моряк на своем рундуке. Моя площадка от прочих отличается тем, что, за исключением этого комбинированного ложа, я больше ничего не держу. Пустота. Голый сосновый пол. Ни стола, ни стула, ни коврика, ни ламп, ни телевизора, ни книг — ничего. Я добился в высшей степени индивидуального стиля, сведя к абсолютному минимуму и свое имущество, и свои потребности. Соседи считают меня либо последним бедняком, либо полным болваном, но я заметил, что мои гости веселеют у меня на площадке, им здесь хорошо. Есть где повернуться. Можно сказать, у меня самый большой дом в Нью-Хейвене.

Но мне в нем тесно.

Бабуля толкает меня локтем, я поворачиваюсь к ней.

— Вы мне еще не сказали, какое у вас прошение.

У меня из головы нейдет, как перепугало и взбесило мое прошение мусорщика; мне бы с ним разобраться, и меня совсем не тянет развязывать бабуле язык. Что бы придумать?

— Мне бы не хотелось это обсуждать.

— Вы копия мой сын, старший Роберт. Тот все от меня скрывает. Назло. Только бы обидеть. Когда родился малышка Роберт — знаете, как я узнала, что он появился на свет? Маршия легла в больницу с венами, я туда позвонила, добилась дежурной сестры, и та говорит: «Нам не разрешается говорить. Подождите у телефона. Я соединю вас с невесткой, когда она кончит кормить». То есть, они проговорились, что она уже дает малютке грудь. Ему уже был второй день. Хорошо так делать?

Если она такая неугомонная, пусть о себе и рассказывает.

— Вас так интересуют чужие проблемы, а сами-то вы о чем просите?

Усмехается.

— Давайте по очереди. Вы первый.

— Готов спорить, — говорю я, — что это касается вашего маленького Роберта. Верно?

— Верно. Это касается Роберта.

Она замолкает, но долго молчать она не умеет и поэтому продолжает:

— Я не хочу, чтобы он учился читать. Я хочу, чтобы он научился чему-нибудь путному.

— Мне кажется, вы гордились тем, что его отобрали.

— Я и горжусь, только его будущее мне дороже.

— А что же родители?

— Хотят, чтобы читал.

— И вы всегда так действуете — через их голову?

— Не сидеть же сложа руки.

Девушка поворачивает голову влево, прислушивается. Мои мысли разбегаются в стороны. Сильнее всего мысль о том, что происходит прямо передо мной, у моего тела. В бабулину сторону мысли неглубокие — быть вежливым, выдержанным. Я и отвечаю ей только для того, чтобы не обидеть. А выжить, выстоять, удержать надежду, дать отпор — эти мысли идут к мусорщику, которого нисколько не удовлетворил наш разговор. И на каждый поток мыслей еще налипает постороннее: глухой шум транспорта, кирпичные башенки на здании, голубой помпон, сирена, воробьи, брюзжание сзади, вонь пластмассы, покусывающий страх.

— И вы встреваете в их дела, — спрашивает девушка, — только чтобы не сидеть сложа руки?

Очки, как фары, чуть смещаются и укалывают ее холодными лучиками.

— А что тут такого? Все равно ведь откажут.

Девушка фыркает.

— Зачем же тогда стоять?

— А мне нравится. Я их столько подавала, этих прошении! По четыре-пять раз в неделю выстаиваю. Хоть людей увидишь. Вот с вами сейчас разговариваю.

— Глупее трудно придумать, — говорю я. — Вы посмотрите, сколько за вами народу. Вы, может, не даете пробиться тем, кому это позарез нужно.

Она глядит на меня с жалостью.

— Вы что, только вчера родились? Да нас здесь тысячи, кто приходит постоянно.

— Вы же другим делаете хуже!

— Чем это? Вы и впрямь думаете, что вашу просьбу удовлетворят, если меня здесь не будет?

Рассмеявшись, я говорю:

— Оригиналка!

— Сынок, — говорит она, — пожили бы с мое…

Теперь смеется и девушка.

Внешне я стараюсь держаться спокойно и уверенно, а в душе остаюсь пессимистом. В бюрократы идет такая серость; нами помыкают идиоты. Больше смысла доверить жалобные окна этой бабуле, нежели тем, что сидят за ними сейчас.

Тень от домов на Церковной улице еще укрывает нас; день обещает быть жарким. Если в такую погоду одеться потеплее с утра, когда еще темно и свежо, то к полудню непременно допечет жара. Спереди, где я стал особенно чувствителен, мое тело приятно разогревается. Спиной я абсолютно ничего не чувствую.

Налетит ветерок, порезвится, растреплет завитки волос на ее шее.

Опять по-дурному кричит сирена. Не пора ли на службу? Никак не могу высчитать. Что делают с моим чувством времени эта девушка и мой азарт?

Я пишу отчеты. Контора, куда мне предстоит добираться, помещается на окраине, в официальном здании на Бассет-стрит, а отчеты я пишу для своего отдела. Мой столик втиснут в коробку шесть на шесть со стенами, не доходящими до потолка, просто трехфутовая оштукатуренная плита-перегородка и акриловая гармошка сверху, пять футов и шесть дюймов вся высота. Площадь каждого из четырех рабочих столиков — два квадратных фута; ноги приходится заводить под стул. Сверху льются искусственный дневной свет и гул из соседних коробок: поют пишущие и счетные машинки, копировальные аппараты и телетайпы, скрипят стулья, шаркают ноги, прокашливается горло. В голосе — смирение, в душе — ропот.

Мои отчеты всегда рисуют картину в радужном свете, их тон спорит с пессимистическим складом моего характера, и, может быть, поэтому время от времени бунтует мой желудок.