Леонид Корнюшин - Полынь

Девчонка слезла с печи, прошлепала босыми ногами по половицам и скрылась в непогожей тьме. Вернулась она через минуту, неся в подоле что-то живое, попискивающее, мокрое, и, сверкнув глазами по нашим телам, в одно мгновение пропала за трубой.

Я покосился на скрипевшую дверь, послушал глухой шум леса и спросил:

— Зачем ему понадобилось идти?

— Семижильный… Видишь, опять почуял. Зараз накроет, от него не уйдешь. — Чугунов снизил голос почему-то до шепота: — Как есть семижильный.

Я пробрался к его постели. На деревянной кровати лежал тощий матрац. И подушка свежо и звонко похрустывала сеном.

— В том-то и гвоздь, — развел руками Чугунов. — Тут и спрашивай, отчего, вишь, с бабой не в ладах. Чудной. Кругом говорят: мол, пыльным мешком ударенный. Я с ним летось сталкивался. Мы в Яры за минеральными удобрениями ездили. Один водитель через мешок на машине проехал. Так Егоркин, видишь ты, весь побелел, в глотку шоферу вцепился… — Чугунов примолк вслушиваясь.

Где-то пронзительно и скрипуче, как помраченная, гыкала сова, вероятно, чем-то потревоженная. И дверь все скрипела. Было страшно подумать, что в лесу, во мраке, в сырости ходит Егоркин, «Семижильный», как выразился Чугунов.

— …А результат какой? — продолжал Чугунов. — Вышло обыкновенно: Егоркину же за действия против того водителя десять суток дали. Понятно: факт мордобития, на полном законном основании. Статья есть.

— А жена, что ж, часто приходит?

— Треплют, будто бы за другого вышла и к нему все-таки ходит. А там неизвестно.

— Девчонка — сестра?

— Сестра. В него вся. Одна, вишь, всю ночь на печке сидит. И хоть бы хны. Моя же дочка ростом с колокольню, а комара боится. Выходит, разные точки воспитания.

Чугунов лег на спину, почесал грудь и почти мгновенно заснул. Мне не спалось. Мне было немного жутко в этой отворенной среди ночи и леса избе. Возможно, и потому еще жутко, а вернее странно, что я ни разу не видел ночью открытых дверей в людском жилье.

Ветер усилился. Сосны вскинулись и зашумели.

Чугунов сел опять.

— Слышишь, Семен, а Семен?

— Ну?

— Да человек вроде кричит.

Я послушал. Гудел лишь лес от ветра.

— Тебе показалось.

Чугунов лег, но тут же, через мгновение, сел, шаря в карманах папиросы.

— Прибьют, истин бог, прибьют. А жаль: хороший парень.

Под окнами послышались быстрые непонятные голоса, затопало несколько пар ног на крыльце, и тотчас в избу ввалились трое мужчин в мокрых накидках, с которых струилась вода. За ними, сутуло, махая руками, шагнул Егоркин.

Не обращая внимания на этих людей, он сел за стол, отвинтил самопишущую ручку, попробовал перо о палец и быстро что-то написал в тетрадке, которую вытащил из кармана кожаной куртки.

— Фамилия? — спросил он большого носатого мужчину.

— Глушкин.

— Где живете?

— Брось, чего порешь! — с затаенной злобой сказал Глушкин.

— Где живете?

Глушкин на секунду задержал громадный кулак над головой Егоркина и нехотя сунул его в карман.

Сдерживая голос, весь тяжелея, посоветовал:

— Не прынципияльничал бы, Егоркин: хуже может быть…

— Погоди, Иван, мы поладим, — отстранил Глушкина мужчина в кепке козырьком назад.

— Все, идем к участковому, — Егоркин встал за столом, откинул со лба волосы, целую живописную гриву волос, и в упор посмотрел на мужчину в кепке: вероятно, он был старший в этой компании.

Минуты четыре или пять они глядели и уничтожали друг друга взглядами.

— Пиши: совхоз «Ольгинский». Моя фамилия — Годик. Иван Годик. Но мы встретимся!

Глушкин запоздало мигнул Годику, кивнув на дверь, — лицо его смяла усмешка. Он что-то, видно, замыслил.

— Оглоед ты, Егоркин! — выкрикнул фальцетом Годик. — Петля по тебе плачет!

— Все. Гут морген, ребята, — сказал Егоркин, и на лице у него затеплилась скупая улыбка. — Не вздумайте забрать лес!

Глушкин пнул кулаком мягкую шляпу и, не надевая ее, шагнул в сенцы. Его напарник, который не проронил ни слова, — маленького роста мужчина с румяным и круглым безбровым лицом, помедлил, смущенно поглядел в пол, ненужно схватился рукой за щеку и вышел.

Мне все еще не спалось. Егоркин лег, забыв даже снять мокрые сапоги и куртку.

А дождь шумел по крыше и скрипел дверью. Я снова посмотрел в открытую дверь — таинственная, непогожая летняя ночь таилась за порогом.

Я стал догадываться, что Егоркину, наверно, было очень тесно жить в городском уюте; здесь же, посреди леса, ему хорошо, покойно и вольно, как птице…

Когда я, подремав немного, открыл глаза, Егоркин сидел за столом в накинутой на плечи фуфайке и читал. На лице у него было сосредоточенное и вдохновенное внимание, как у мудреца, когда он с молодости постиг истинную жизнь и хочет вдохнуть ее в людей.

Из-под стола доносились какие-то странные, чмокающие звуки. Я взглянул и увидел длинные, худые, с засученными до колен брюками ноги Егоркина.

Уж стало сереть в окне, когда Егоркин захлопнул книгу, сладко, до хруста в костях, с полузакрытыми глазами потянулся, провел по лицу рукой и прямой как столб подошел к жесткой своей кровати, рухнул на нее и мгновенно уснул.

Дождь стихал за окном, утренний холодок туманом вползал в избу. Я закутался в просохший плащ и тоже заснул.

Проснулся от чьих-то шагов и почувствовал взгляд на своем лице. Посреди хаты, трынкая под нос что-то песенное, стоял Чугунов. На столе остывала сковород с яичницей: моя доля. Чугунов, кислый и вялый, начесывал на бурую плешь клочки своих сивых волос. Видно, он был недоволен прошлой ночью. Он привык к мягкой постели, горячему борщу, настоечке к обеду, теплым шлепанцам и тихим шорохам маятника в массивных стенных часах. И даже во время охоты искал он ночлега с комфортом. Так жизнь и проскочила мимо него — скромного труженика небольшой городской контору.

— Семен, ты не хочешь сходить в одно место, к моему знакомому? — спросил он.

— Далеко?

— Здесь, в Кондрашовке, с километр.

— А что делать?

Чугунов щелкнул себя по горлу и сказал:

— Погода-то, дери ее черт…

Я отказался, а Чугунов ушел. Оставшись один в избе, я внимательно осмотрел ее. В избе были крепкий дубовый стол, громадная и несколько неуклюжая полна с книгами. К тому же книги еще грудой лежали в углу прямо на полу, и на подоконнике, и на кожухе печи. Кроме книг, стояло три жестких стула.

Под кроватью я увидел гантели и какие-то куски железа неопределенной формы. В стене посверкивал деловито и холодно продолговатый осколок толстого зеркала. «Эге, — подумал я, — да это не Рахметов ли современный? И не на гвоздях ли он спит, бедняга?»

Над кроватью висела фронтовая поцарапанная, пробитая осколком каска. Сколько их, с дырочками, перевидел я и по оврагам и по полям! Но эта каска в мирной избе лесника не казалась мне музейной. Я долго не мог оторвать от нее своего взгляда. Еще на бревенчатой стене висел тетрадочный лист — расписание рабочего дня Егоркина. В нем не находилось места для отдыха, как для ничегонеделания. Отдых был разнообразный: и труд и чтение, которое кончалось только в час ночи. Чем-то необычным, как от каски, веяло и от этого листа бумаги — лист почему-то тоже напомнил мне давнишние военные грозы.