Леонид Корнюшин - Полынь

— За партийного, — подсказал Глебов.

— Вот-вот.

— Подзагнился, как все равно речка у берега. На быстрине крутит дай боже, а у берега — тина, ряска, пальцем не проткнешь… — Услышав шаги, Уставкин кашлянул и оглянулся на Потапова. Тот улыбнулся.

— Испугался?

— Показалось, будто чужой кто идет. А баба твоя, чай, замерзнет…

— Снесет, она у меня привычная.

— А все ж, Михаил, ей, гляди, надоело за тобой мотаться. За год, наверно, два местожительства сменял?

— Три. Но дело не в том. Дело в прынципе…

На возу заплакал ребенок. Глотка у него была сильная и крепкая; Глебов, видимо, в восхищении слушал его.

— В меня пацан, горластый, — гордо сказал Потапов и беззаботно, по-мальчишески рассмеялся.

— Вот я и говорю: тяжело с тобой бабе…

— И за таким бегает.

— А ты, Мишка, ить весь — косточка в косточку — в батю. Батя-то тоже такой был, передвижник, — припомнил Уставкин. — Я вот, к примеру, всю жизнь мечтал иметь детей, а, видишь, один как пень остался. У человека не должен род погибать. Ах, прости боже, прости ты меня, господи, значит, ослаб я, как мужик. — Он страстно вздохнул и опечалился. — Хотя, с другой стороны, с детками тоже не всегда мед. У меня вон сусед бежал от этого самого лучезарного ихнего счастья — даже адреса деткам не оставил. Как Лев Толстой. — Он помолчал и затем спросил: — Парнишка-то, видать, в тебя? Ишь, глотку дерет. Ишь, накручивает, родной!

— Ясно, одна кровь, — поддакнул Глебов.

Ребенок на возу умолк. Явственней и скуляще послышался посвист ветра в кустах да на другом берегу, где-то далеко, тоненько и зазывно всхлипывала гармонь.

— Паромщик гуляет? — раздраженно спросил Уставкин.

— А то нет, я же сказал, — ответил Глебов. — Пир горой: комсомольско-молодежная свадьба.

— Напридумать разного рожна можно, — осуждающе сказал Уставкин. — Раньше без комсомола в церкви венчались, а семья дай боже держалась.

— На религии? Ненадежная, папаша, держава! — Потапов громко и независимо рассмеялся и нетерпеливо, захрустев суставами, встал.

— Ненадежная!.. Я со своей бабой сорок лет живу. И без трагедий, без разных там фихи-михи.

Опять голосисто залился ребенок.

Потапов с тревогой в голосе спросил в темноту:

— Галина, чего он?

— А я знаю? Замерз, наверно! — крикнул с воза мягкий грудной голос и запричитал: — Ох, горюшко ты мое…

Легко оторвавшись от земли, Потапов подбежал к возу.

Глебов, посмеиваясь, заметил:

— Огненный парень.

— А счастья ему не будет. Поверь, Иван, слову — не будет счастья, — убежденно сказал Уставкин. — Дорожка ему, вишь, батина.

— Счастье, брат, тоже разное.

— Без угла какое, Ваня, счастье? По морям, по волнам. Только жизнь-то не песенка.

Глебов начал шарить в карманах курево. Не найдя, тактично покашляв, спросил у меня:

— Не угостите, извиняюсь?

Я протянул Глебову пачку сигарет. Уставкин тоже потянулся к пачке, и они задымили. Становилось холодно. С реки ползла едкая по ранней весне сырость.

Пахло невыветрившейся за зиму горечью оттаявшей полыни — невнятно и грустно. Звезд и луны не было видно, тучи придавили берег, и в темноте, за кустами, урчала полая вода, опадая, должно быть. Уставкин и Глебов заговорили про посевную, а я, уткнувшись в воротник, начал дремать. Такая зябкая дремь напала.

Послышались сильные быстрые шаги, подошел Потапов, попрыгал на месте, и, шевеля руками, присел.

— Угомонился ребенок-то? — спросил Уставкин.

— Заснул.

— Не простудили бы вы его, Михаил, — сказал Глебов.

— А что было делать? — невесело спросил Потапов.

— Обождал бы малость. Пока половодье схлынет.

— Что ж, я без дела посевную должен сидеть?

— Тоже верно, — сказал Уставкин. — При такой вражде с председателем оставаться в нашем колхозе нельзя. Мартынов насядет, добра не жди.

— Ну и отъезд тоже победа не блестящая, — возразил Глебов раздумчиво. — Скорей даже поражение.

— Ничего. Я его и из Роговского совхоза достану, — тихо, но со скрытой силой пообещал Потапов. — Борьба не кончилась. Временное затишье.

— У Мартынова, слышал, и в области рука своя есть, — предупредил Уставкин.

Потапов долго молчал, охватив худые колени руками, думал о чем-то.

— И до той руки доберемся, — пообещал он, смял в кулаке кепку и натянул ее до самых ушей.

— А ты, Иван, на какой атмосфере с ним срезался? С Мартыновым? — продолжал выпытывать Уставкин.

— Атмосфера простая: очки втер насчет жирности, молоко приписывал.

— Зачем? Какая же польза? От приписного? — не понял Глебов.

— Орден на грудь — вот какая, — усмехнулся Потапов и умолк.

— Выходит, за липу, — заметил Глебов.

— С липы хоть лыко драли. А этот за воду норовит получить. Ну и штука-арь! — протянул возмущенно Уставкин.

— Ты бы так на собрании о нем сказанул, — уколол его Глебов.

— А что собрание? Его, гляди, Мартынов готовил. Не знаешь, как бывает? — оправдался Уставкин.

— У людей глаза есть, — напомнил Глебов.

— Плохо я выступил на собрании, — пожалел Потапов. — На глаза да на память понадеялся, а бумажками не запасся. И логику не туда повернул. Без логики нельзя.

— Вот-вот, он тебе и показал свою логику! Ты драпаешь, а он как был, так и есть, — не утерпел Уставкин.

— Лысого беса ему! Как было — так дальше не будет, — жестко пообещал Потапов.

Уставкин, должно быть, считал это детским понятием, которое разобьется при первом соприкосновении с жизнью, и, щадя самолюбие молодости Потапова, прищурясь, спокойно смотрел на тихо мерцавшие и отражавшиеся зелеными алмазами в воде звезды.

Осторожно прошелестели шаги. Показалась из темноты небольшая фигура в пальто и платке, из которого почти не виднелось лица.

Потапов нахмурился и поднялся.

Глебов, покряхтывая, побежал греться куда-то за темные кусты.

Меня охватывала все та же зябкая дрема, по телу ползли холодные мурашки, хотелось есть.

— Не понимаю, — произнес Уставкин, почесываясь.

— Чего?

— Фактически Михаил себя губит. Правду ищет… А надо так: приспособился — вот и правда.

— Ножки под брюшко и хрюкай себе под нос, — иронически досказал Глебов, подходя. — Уж ты шалишь!

Мы замолчали — от воза, куда ушел Потапов с женой, полз приглушенный шорох слов.

— Да брось егозить, приедем, и больше никуда, — гудел простуженно Потапов.

— Никуда, никуда! Ты уже сколько так говорил.

— Честно, Галя: последний раз.

— Так я и поверила. Ездим, ездим, как дураки. И хотя бы что путное… — она захлипала.

— Эх, ты! — пожалел он.

— Вот и эх! Все надоело. И что ты все заедаешься, Миша? — упрекнула она.

— Не заедаюсь, а борюсь. Конфликтую во имя справедливости и прогресса!

— Борюсь! А в дураках остаешься, — сказала они с нескрываемой добротой в голосе.