Леонид Корнюшин - Полынь

— В эту ночь ничего. Открой, пожалуйста, окно.

В форточку ворвалась зима — был пьянящ запах снега и сухой, хорошо промороженной хвои — под окнами жила одинокая сосна. Степь, огромная, немая, стояла у самых стен, и угрюмый зовущий ее тихий шум уже не возбудил в нем то чувство таинственности, как позапрошлой зимой, когда приехали сюда ветреной ночью. Теперь Григорий знал, что совсем недалеко, семнадцать километров на юго-запад, строится большой город. Туда, в степь, прокладывают новые рельсы. Федька Коржин, наверное, сидит на экскаваторе. Рукавицын, как всегда, ругает Сидорина, а тот молчит и думает о своем. Впрочем, ребята сейчас спят, а кругом только степь и ветер.

Тихо и ровно стучал будильник — тот самый, что еще прошлой год принесла в общежитие Лена, и под его постукивания Григорий заснул.

Утром пригрело висок яркое солнце. На вчерашней опустелой кровати теперь сидел старик с лысой, похожей на большой сморщенный огурец головой. Он ловко здоровой рукой (левая была подвязана) крошил ножом ядовито-зеленый соленый помидор.

— Я с грыжей лежу. А руку трошки об гвоздь дерябнул, — сказал старик очень звонким, молодым и веселым голосом. — Мне четвертый раз режут. Один раз в Москве резали, — он засмеялся и подмигнул Григорию.

«Ну этот Щукарь не помрет», — подумал Григорий, веселея и стараясь припомнить опять то, что с ним было. Но голова оставалась тяжелой, хотя и менее мутной, чем в последние дни.

— Тут не люкс, тут и в уборной дует и еда богова… Сеструшка, мне бы кипяточку! — крикнул старик в открытую дверь и, взяв стакан, быстро в полосатых больничных штанах выбежал за дверь.

Битюгин грыз такой же зеленый помидор.

— Папаша огненный. Его жена бросила. Говорит: из-за грыжи. А он на другой женился.

— Фартовый дед, — Григорий с трудом сел. Его поташнивало, дергало, точно нарыв, в левом боку.

— Где Филипыч?

— Повезли на анализы.

— А я что… без памяти был? Меня куда-нибудь возили?

— Не возили. Тебя смотрел тот, с черной бородкой.

— Симеонов?

— Ну да. Сказал — ничего. Сердце, Гришка, у тебя «будь-будь». Это он сказал.

— А сколько я был без памяти?

— Четыре часа.

Григорий опять лег: стало больно, мутила тошнота. Пришла Фенечка, сестра, маленькая женщина с веснушчатыми добрыми руками и пестрым, но милым лицом. Фенечка сделала укол, наказала лежать и вышла.

— Круговорот жизни. Кто, стало быть, жеребчиком топает, а кто лежмя, как мы, — сказал старик, возвращаясь из коридора со стаканом кипятка.

— Ты, дед, умолкни, нам больно! — неожиданно грубо сказал Григорий и спросил: — Ты кто? Поп, что ли?

Старик хихикнул, показав красные беззубые десны:

— Промашка. Мы здешние. Я на Алтай, парень, такусеньким прибился. А ты — поп…. Миронов я, Елизар. Может, слыхали? Я хлеб растил, лекорды побивал.

— Знаменитость! — фыркнул Битюгин. Но умолк, внимательно присматриваясь к старику и прислушиваясь к голосу, как-то помимо воли покорявшему его.

Старик снял тапочки, пошарил в тумбочке, ничего не нашел, лег, о чем-то размышляя.

— Ладно, даст бог, поправитесь, — сказал он. — Вот я в первую германскую каких только бед не нагляделся. Волдырями кожа покрылась, ревматизм, спину прострелили. Ну, думаю, теперя оттопал землю Елизар, теперя родная баба и та не признает.

Когда с хронту пошли по дворам, я еще вдобавок хватанул тифу. Тиф выкатал — матерь божия, ажно глядеть невозможно на меня! Одни мослаки торчат, ребро за ребро чепляется. Отощал так, что от станции на подводе плашмя лежал. Тут Дуська моя показалась: сустречать шла, бедолага… А все бог принял, снял болезни. Так-то, ребятушки, с богом ложись и с ним вставай, ну и сам рот не разевай опять же.

— А когда тебе грыжу будут удалять? — поинтересовался Битюгин.

— Вроде послезавтра.

— Ну и эта жена уйдет. Это как раз.

— Лександра не уйдет. Жалостливая. Я ей теперя что колесо в телеге: ей нельзя без меня.

— Почему же нельзя? — спросил Григорий.

— Потому, — ухмыльнулся старик, продул мундштук, всунул полпапироски, понюхал и зажал между двумя пальцами. — Она, ребятки, присохшая.

— К тебе, что ли, присохла?

— А то к кому!

— Да-а… — сказал Григорий.

Битюгин лег на живот, думая над словами старика; он чувствовал, что слова эти, как семя на хорошую пахоту, прочно ложились ему на душу.

Через несколько минут привезли Филипыча. Дед как-то сразу весь сжался, отвернулся к стене и прикинулся спящим. Было видно, что он боится Филипыча.

По глазам Григория опять, как и вчера, покатились радужные шары. Он скрипнул зубами, дернул себя за волосы, всхлипнул. К нему сердобольно перегнулся Филипыч. Лицо его тоже походило на желтый зыбкий шар.

— Что, больно? — спросил он тихо.

— Глаза. Странно, все мелькает что-то.

— Возможно, устали. Закрой. Сегодня скажем врачам.

«Сегодня придут наши. Лена», — радостно и тревожно подумал Григорий, закрывая глаза.

Лена держала руку Григория, молча большими глазами смотрела в осунувшееся и далекое, как в раме, его лицо.

Борис молча ерошил волосы, неуклюже ерзал на узеньком, в форме сердца, стуле.

— Как дела, ребята? — спросил Григорий.

— Ремонт заканчиваем, — сказал Борис и взглянул на Лену.

— Дворец культуры открыли, — быстро сказала Лена и мягко, осторожно сжала руку Григория.

Григорий оживился. Дворец! Перед глазами всплыли развороченный котлован, хлюпкая бурая земля, косой дождь, маленькие фигурки людей, экскаватор — и вот теперь стоит в голой пока, ветреной степи дом.

— Спектакль бы там закатить! — сказал Григорий.

— Пустые мечтания, — сказал Битюгин. — Артистов нет.

— Почему вы так считаете? — обиделась Лена. — У нас драмсамодеятельность.

— Прогресс, — засмеялся Битюгин.

Филипыч сказал:

— Ты помолчи, сморчок.

— Я тебе скоро ландышей привезу, — тихо шепнула Лена.

Григорий почувствовал, что ему становится жарко.

— Ну еще не скоро. Еще мороз, — сказал он.

— Что ты, уже весной пахнет! — взволнованно произнесла Лена.

— А мы тут не слышим.

— Ты скоро выздоровеешь, правда. Мы с главным врачом разговаривали, — соврала Лена и покраснела.

— Брось, не надо, — сказал Григорий, поглядев на нее из-под опущенных век. — Не надо! — сказал он строго-повелительно.

И им сразу стало трудно, тяжело и душно, как если бы прекратился доступ кислорода. Григорий понял, что Лена не видела главного врача, просто решила утешить.

— Да не волнуйся, ерунда, заживет, — простуженным басом прогудел Борис.

Красные, большие, похожие на лопаты руки его, не желавшие знать покоя, теребили конец простыни: от них теперь еще сильней запахло соляром, бензином и вообще машиной. Григорий наклонился ближе к рукам Бориса, закадычного своего дружка по степной трудной жизни, чтоб острей слышать запах трактора.