Леонид Корнюшин - Полынь

— Укатали, вишь, сивку… — проговорил старик, дивясь то ли тому, что худоба одолела такую матерую силищу, то ли тому, что бык еще мог жить на белом свете и смотреть на красное, словно облитое кровью, солнце.

В старом амбаре ждала другая беда. Когда Иван ступил на крыльцо, ему навстречу из двери выскочила маленькая женщина с распущенными волосами — платок комком у нее бился на затылке, — крикнула безумно:

— Ох, выручайте семена!

В теплой полутьме Иван ткнулся в тугой бабий живот. Кто-то пронзительно закричал в самое ухо:

— Там дырка: забить надо!

Тотчас послышалось:

— Анисья, топор дай!

— Мешки тяните, бабы! Рожь плывет!

В один миг он определил: полая вода проломила подшившую дощатую стенку около пола и с клекотом широкой струей обрушилась на левую часть закрома.

Сунули ему в руки топор. Несколькими ударами он разбил пустую пыльную загородку, кинул через плечо:

— Ищите гвозди!

Митька, вертевшийся волчком между ног, где-то нашел целую горсть, ссыпал их в карман Ивановой шинели.

— Ложитесь сами, запружайте, пока я одну сторону прибью.

Трое полезли, но захлебнулись; Иван оттащил их, выругался и стал бить гвозди в доску. Перегороженная вода выхлестывала по бокам, особенно справа, где еще оставалась широкая лазейка — ее загораживала спиной женщина; другая прижимала к щели снятый с себя полушубок, вся мелко, ознобко тряслась.

Вскидывая топор, Иван вбивал гвозди — доски пластались одна к другой, легла и последняя на место, которое собой загораживала женщина. Тонкими струйками вода теперь сочилась лишь в щели на стыках, а там, под стеной, сипела и ухала, как звереныш.

Распоров ножом мешковину, Иван рассовал в руки женщин полоски ряднины, приказал:

— Шпаклюйте щели.

Слышались натуженное сопение, дыхание разинутых ртов и чей-то, должно простуженный, хрип и кашель.

Работали молча. Иван пощупал с левого края зерно: оно было мокрое, а дальше, к середине закрома, сухо и звонко текло в ладонях, он вжал в него потное лицо, ощутил вплотную сладкий аромат хлеба и, наполняясь радостью, сказал:

— Которое в левой стороне, надо немедля пересушить. Выгребайте его оттуда.

Он шагнул наружу из душной хлебной сухости. Женщины молча грудились в дверях амбара. Одна крикнула вслед:

— Солдат, ты откуда?

Он не ответил, пошел, стиснув кулаки, по улице, удивляясь себе: чем больше выпадало перетрясок, тем тверже становился он сам.

«Делишки тут махровые. Мужчины, какие есть, наверно, в руководстве штаны трут, плюнули на все», — подумал невесело.

Он был мокрый, деятельно возбужденный, в руках тянуче ныл зуд — просились еще работать. На колодце достал бадью воды девчонке, напился сам с удовольствием, вытер платком лицо. «Жизнь наладить, окромя нас, некому».

Митька радостно крутился около.

— Чего к нам пристал?

— Ты добрый, — не моргнув, сказал Митька. — Пойдем на речку?

— Нет, в хату, — и подумал: «Постричь его надо».

В избе Мария Кузьминична говорила:

— Люди обозлились: Микешин везде имеет свою руку. А жизнь вон видите — забот по горло. На меня взъелся: правду сказала, что ворует с дружками и брательниками. Из совхоза грозит выгнать.

— Руки короткие, — Иван звякнул солдатской алюминиевой ложкой. — Обломаем!

— Людей преследует. Корит оккупацией. Не доверяет. «С немцами тут путались». А через нас восемь разов фронт переходил. Люди и так забиты, что же это? Ведь он, морда, воевал, в погонах капитана к нам приехал. С орденами. А себе дом отгрохал за совхозные деньги! — уже разгоряченно выкрикивала подрумяненная волнением Мария Кузьминична.

На печи утробно закашлялся дед, пошуршал шубой по вытертым кирпичам, из-за трубы высунул комок свалявшейся бороды, прохрипел:

— Полегше, Марья, будет-то. Были у нас в руководстве и другие. Ты знаешь. Ему мурло свернут — дай мужикам вернуться!

— Вертаться вроде бы мало кому, дед.

— Да, добрых мужиков уложили. Ну погоди, Федор Масленников вернется: этот отовсюду дерьмо вытряхнет. Ишо кое-кто подмогнет.

— Подможем, — сказал Иван и подумал: «Не на словах доказывать надо — на деле».

Он встал, надел шинель, начал яростно застегивать крючки и уже из сенцев упрямо прогрохотал:

— Где Микешин живет?

— Увидишь в конце деревни. У него дворец, — отозвалась удивленная Мария Кузьминична.

Они с Шурой припали к окошку, видели, как шагал он по расхлюстанной грязи — длиннющий, руки в карманы, полы шинели откинуты ветром — мимо землянок, хибар, к дому под железом.

Когда подошел к аккуратному крашеному заборчику — поразила пронзительная до крика картина. Три женщины в отрепье, худые, плоские, с засеревшими губами, толкались возле калитки; одна, лет пятидесяти, шмыгала носом, слезинка стыла на впалой щеке, обложенной пятнами нездорового румянца.

— Что ж нам, помирать? — крикнула, оглянувшись на окна.

— В чем дело? — спросил Иван.

— Печка рухнула. Не дает человека, говорит, нету! — и прокричала опять в эти чисто промытые, новые, закрытые окна, холодно сверкавшие под косыми лучами: — А как жить без печки, ежли одна я, без мужика, а у меня ить их пятеро, едоков-то? — Она сморщилась жалко, сжалась, прислонилась к забору.

— Власти на них еще нет, на чертей, — сказала другая женщина, помоложе, в плисовой жакетке.

— А мы с вами не власть? — кивнул Иван и, топая сапогами, первый вошел в дом. Глаза застлало. Сердце уже било в виски. Все качалось — так было там, под Кенигсбергом, после контузии…

Невысокого роста мужчина в защитной телогрейке, в серых, обшитых кожей буркех писал за столом в чистой прихожей. Он быстро встал, шагнул навстречу, спросил тихо:

— В чем дело, солдат?

— Пишете? А там семена чуть не погибли! И печника нет. Вы что, не видите этих женщин?.. — Иван ткнул пальцем: — Ну? Сидят в холоде. С ребятишками. Идем немедля!..

— Как разговариваешь?

— Гражданин… — горло словно перекусило. — За себя не ручаюсь, как есть контуженый…

— У них у всех то печи, то крыши дырявые. А люди где? Ты вот пойдешь?

— Идем!..

Микешин начал надевать шубу. Руки его суетливо дрожали…

День кончился. Солнце притомленно пряталось в волокнистое облако, полыхал закатный огонь в лесах — одинокие макушки сосен хорошо прорезывались зубчатыми пиками на бледно-фиолетовом небе. За рекой, по низине синим шелком стлалась вода, утопив берег, — кипела до самого леса.

Мария Кузьминична и Шура ушли на двор по хозяйству. Иван, сняв сапоги, ходил босой по щелястым половицам — отдыхал. День пестрел перед глазами своими диковинными происшествиями. Хорошее утвердил, семена помог спасти. А возможно, какую-то частицу веры вдохнул в людей, отчаявшихся и голодных. Россия терпела много, но такой беды, видать, еще не выпадало на ее долю…